этот город пахнет свободой, распирающей мертвые легкие – хочется ее сжать в кулак и душить, пока что-то не треснет, не надломится, не подчинится, не сотрется в порошок между каменных костяшек посиневших пальцев; хочется наступить ему на глотку тяжелой подошвой своих ботинок и наблюдать, как в тысячах глаз его подобно трещащей изморози расползается страх. животный, назойливо дергающий за ниточки безусловных рефлексов, вводящий в непробиваемый ступор (давящий, повышающий кровяное давление), расходящийся покалыванием сотен иголок по смертному телу и разворачивающий живое нутро консервным ножом с небрежностью неумелого мясника.

(тяжелые багровые капли в мыслях отбивают этому городу посмертный гимн, падая на сырой асфальт и грязные, изодранные одежды).

волосы валери путает прибрежный порывистый ветер, разносит ее запах по докам, скользя по влажной земле, вылизывая бензиновые разводы на лужах и теряясь в иссохшей листве, предостерегая о появлении хищника – тени хаотично расползаются по облезлым стенам, извиваются, словно змеи и еле слышно шипят; огонь ее локонов поджигает сливающийся с тьмой горизонт, во тьме глаз ее тонет молодая луна – и вэл усмехается. она смотрит на город, который (разумеется) падет к ее ногам такой верный, покорный, ручной, и будет сопеть, как послушный, ласковый пёс – осталось лишь затянуть потуже свой поводок.

она смотрит и видит само совершенство.

этот город отзывается в мертвом сердце шелестом грязных банкнот, грохотом выстрелов, расходящихся эхом по истрескавшимся переулкам, и звоном бокалов, заглушающим джаз. валери вальяжно ступает среди чужих теней, пляшущих под неугасаемыми огнями французского квартала, она проникает в самое нутро города с надеждой в клочья его разорвать, дабы построить на сих обломках свой дом – наш дом – глубокими шрамами на земле разойдутся вопли шабаша и его пронзительные молитвы.

тьма услужливо лижет ей пятки, даже когда ярко сияет свет. он слепит, мешает, заставляет по-человечески недовольно морщить вздернутый нос – гримасы недовольства еще с зарождения революции так прочно врезались в камень ее лица, что временем это не стереть, ножом вряд ли срезать. но валери знает, что когда-нибудь – обязательно – мир грянет во тьму; когда-нибудь он будет ею захлебываться.

этот город пахнет выпечкой, канализационными отходами и ядом красок шумного марди-гра; смертные вокруг заливаются смехом и ядреной текилой, их жилы агрессивно пульсируют, гоняют горькую кровь, отбивая последний свой такт – три, два, раз – алые капли стекают по стынущим предплечьям кого-то, кто больше не скажет ни слова. валери морщится – вновь – только от горькой досады, ведь гораздо вкуснее ужин становится, если как следует его напугать.

она несется по переулкам, ползая тенью по стенам, подолам летящих за своими хозяевами плащей и разбитым бордюрам; чем ночь темней, тем легче становится сама вэл. этот город волшебен, но он все еще отдает чужим запахом – лощеной, вылизанной камарильи и грязных анархистских собак. валери морщится – да, еще раз, – главной ошибкой в любой войне является неверная оценка противника, посему… посему, визит выдавленной из недр изгнившей души любезности никому не навредит.

политика – не ее. но валери никто даже не спрашивал.

этот город скрывает в себе нечто родное, притертое, ранее с болью отодранное от оголенной кожи – далекое и в то же время чересчур близкое; орлеан мурлычет на ухо французские песни с неприятным акцентом, от него несет европейской живостью, измазанной чужим колоритом.

а еще он издает весьма знакомый чуткому уху лай.

фрэнк. его конура поистине напоминала вэл заброшенную собачью будку – редкое присутствие гангрела здесь выдавал лишь едкий животный запах (однажды почувствуете – вряд ли забудете, эти твари весьма специфически бьют по обонянию лишь одним нахождением рядом с вами). и валери знает – ее он не тронет, пусть и вторглась она на его собственную территорию; кишка, блядь, тонка.

– incroyable, эта послушная гончая уже в курсе всех событий. неужели, за эти долгие годы ты чему-то таки обучился, а? – царапая тонкими когтями поверхность заваленного фотографиями и разнообразными неаккуратными записями стола, вэл даже не подняла взгляда на стоящего в дверном проеме знакомого.

– необузданное животное ранее – нынче пешка загнивающей камарильи. занятно. может, свобода не пошла тебе на пользу, щеночек? – обернулась, – да и у моих ног ты нравился мне гораздо больше.