Они должно быть очень бы удивились, если бы узнали, что тот, кого они столь долго искали, следовал за ними уже несколько дней. Но ни женщина, ни ее спутник не могли разглядеть огромного ужасного волка среди неверного света и лесных теней, сплетавшихся промеж собой в такой змеиный клубок, что различить в нем ложь и правду не представлялось никакой возможности. А сам он не спешил объявлять о своем присутствии. Хотя и слышал обрывки разговоров и мог почувствовать, что ищут они в этом глухом краю именно его.

Казалось бы, ему оказана настолько неслыханная честь, что можно было бы выйти и послушать то, что они желали ему предложить. Однако он с этим не торопился. На протяжении этих дней, что он невидимым следовал за странными путешественниками, оберегая их то от лесных разбойников, то от диких зверей, волк задавался одним единственным вопросом: хочет ли он, чтобы они его нашли?

А, точнее, хочет ли он, чтобы его нашла она. Он очень сильно сомневался.

После всех пролетевших лет, сложившихся в столетия, он помнил обстоятельства их встречи и вкус ее плоти так отчетливо, будто все случилось не далее как несколько минут назад. И одно только это мимолетное воспоминание заставляло его пасть наполняться слюной. Никто из тех, кого он кусал до или после нее, охраняя врата портала от слуг Врага, не отпечатывались в его памяти столь ясно. Никого из них он не желал так сильно. Только для себе. Всю. Без остатка.

Это ее запах привлек его к ним. Пусть он и яростно сопротивлялся тому, что с ним происходило.

Волк раздражено передернул ушами, вслушиваясь в то, с каким грохотом и пыхтением эта парочка вышагивала по лесной подстилке. Даже гвардейцы на плацу маршировали тише. И зачем только было выбирать столь неудобный наряд для путешествий. Если ты, конечно же, не хочешь оповестить о своем присутствии всех на милю вокруг. Он вздохнул, бесшумной трусцой переместился вперед, выходя на небольшую полянку под раскидистыми ветвями древнего дуба, и сел, ожидая, когда путешественники выйдут к нему.

— Тогда я желал насолить Врагу, — ответил волк женщине, чья безупречная красота волновала даже его сны. — Но условия труда были плохими, так что я подал в отставку и вернулся к прежнему образу жизни. И посему гарантировать безопасного прохода вам, принцесса, и вашему спутнику я не могу.

Едва он договорил, как руки мужчины, продолжающего сжимать в зубах дымящуюся трубку, скользнули вниз под его расшитый искусной вышивкой и очень дорогой жилет, откуда пахло порохом, железом и свинцом. Волк, с интересом наблюдавший за его манипуляциями фыркнул:

— Как думаешь, ты успеешь достать оружие до того, как мои челюсти сомкнуться на твоей шее?

— Попробуй, — его оппонент не выказал и тени страха, невольно располагая к себе. — Но помни, что и ты будешь достаточно близко для того, чтобы не успеть увернуться от того свинца, что я приготовил специально для тебя.

— Сделаем ставки, кто из нас окажется сильнее? — волк зарычал, поднимаясь на все четыре лапы, и вздыбливая загривок.

«Пусть он живет»
Эхо чужой молитвы будит меня задолго до первых лучей рассвета. По коже бегут мурашки от только что пережитого сна: если его и вправду наслал Лориэн, то у него, определенно, крайне жестокое чувство юмора. Влажная простынь неприятно липнет к спине, и я спешу скорее поикнуть постель, спасаясь от этого чувства. Брожу в темноте какое-то время, пока сердце не успокаивается, возвращаясь к привычному ритму. А почти час спустя, не найдя покоя в собственной комнате, я уже коротаю время в библиотеке Эрестора с бутылкой эсгаротского красного, читая летописи Первой Эпохи. Рисунки на пожелтевших страницах заставляют сердце болезненно сжаться. Вот моя собственная работа: Невраст, на переднем плане главные лорды будущего Гондолина. И, конечно же, впереди всех, изображенный с самой большой любовью, прекраснейший из нолдор – лорд дома Фонтана, которого этот фонтан же и погубил.
- Бессонница не пойдет тебе на пользу, мой старый друг, - Элронд появляется в дверном проеме почти неслышно, и я вздрагиваю от неожиданности, но тут же беру себя в руки.
- Я бессмертен, - салютую ему кубком с вином, как ни в чем не бывало, и делаю новый глоток. – К тому же, нынче мы живем в мире и благоденствии. Так к чему тебе воевода?
- Ты поэтому не спишь по ночам? – он подходит ближе и замирает, как всегда строгий и статный, внушающий ужас одним своим видом, не говоря уже о нотациях.
- Видишь ли, в чем дело, - я закрываю книгу и откидываюсь на спинку стула. – С тех пор, как я приплыл в Средиземье, я могу все. Сразиться с самым опасным врагом, нырнуть с самого высокого водопада…
- Да, безрассудства тебе не занимать.
- Я не об этом, - с досады делаю еще один большой глоток. – А о том, что меня словно бы что-то хранит, понимаешь? Как будто бы я не могу умереть. И из ночи в ночь я лежу под одеялом и думаю: зачем я здесь? Что такого еще мне нужно совершить, чтобы вернуться обратно в Чертоги? Что Валар хотят мне сказать?
Элронд всматривается в мое лицо так, словно видит его впервые. Затем устраивается в кресле напротив, сцепив руки перед собой.
- Я не могу знать волю Валар, но от себя кое-что тебе сказать могу: во-первых, тебе пора перестать пить, - он тянется, чтобы забрать бутылку, но я, несмотря на дурман, проворно отставляю ее вне зоны досягаемости Элронда. Он вздыхает. – Во-вторых, тебе давно пора начать жить по-настоящему. Он не вернется. Мне жаль это говорить, но прошло так много времени! И мне горько видеть, как ты истязаешь себя пустыми надеждами.
Даже не дослушав, я прикладываюсь прямо к горлышку бутылки, демонстрируя этим невероятную дерзость и невоспитанность. Элронд и сам демонстрирует то же самое, раздавая мне советы, в которых я не нуждаюсь.
- Катись-ка ты к Морготу, Элронд. Ты и твои нотации.
Потому что, готов поклясться самим Эру Илуватаром, что во сне я слышал до боли знакомый голос.

***
Глаза матери полны боли и скорби, в то время как теплые руки путаются в золотых волосах, не желая отпускать собственное дитя. Эта смесь тревоги и нежности заставляет сердце болезненно сжаться.
- Я против, Лаурэфиндил! Так и знай: я не разрешаю, - и хотя тон ее суров, что-то все равно выдает как горечь, так и смирение.
К сожалению, я прожил слишком много, чтобы материнская воля имела надо мной власть. Меня сложно разжалобить мольбами или устрашить пророчествами, когда речь идет о верности моему королю. Мне тоже очень тяжело расставаться, я тоже не хочу уходить, но есть обстоятельства, которые гораздо сильнее моих желаний. Обхватив ладонями осунувшееся от тревоги лицо матери, я касаюсь губами прохладного лба. Она всхлипывает. С дрожащих губ срывается в тысячный раз «почему», и я снова принимаюсь объяснять то, что повторял уже много раз.
- Я дал клятву, и не могу ее нарушить. Разве ты хотела вырастить клятвопреступника?
- И ради этой клятвы ты погибнешь! – она вырывается из объятий, а голос звучит пронзительнее и выше. – Какой в этом смысл?!
- Значит, я погибну, исполняя свой долг, - на мгновение мой собственный взгляд становится тяжелым и неприятным, но я тут же смягчаюсь и беру ее руки в свои. Она не виновата в той ответственности, что я взял на себя, и не должно мне винить родителей за печаль. – Тем более, говорят, в новых землях нас ждет мир и покой. Там есть места, где птицы поют еще прекрасней, чем здесь, а небо безоблачно, и по ночам видно звезды.
- Ты ведь сам в это не веришь… - она вновь всхлипывает и смотрит на меня снизу-вверх.
- Я верю в Турукано, как и полагается его верному подданному, - мать, конечно же, видит, что я лгу, но делает вид, что верит, и очень серьезно кивает. Я заключаю ее в объятия. На этот раз точно последние. – Не залейте мой виноград. Лето будет дождливым.
И, не дожидаясь больше ответных реплик, я разворачиваюсь и ухожу, навсегда покидая родительский дом. Такой родной и знакомый, пахнущий медом и деревом, прохладный в летней жаре. Вода здесь всегда кажется сладкой, а лембас – самым вкусным, что я когда-либо пробовал. Чувствуя прощальный взгляд матери, отчего-то я точно знаю, что не вернусь в этой жизни домой.

***
Ветер бросает в лицо колкий снег, сбивая дыхание. Каждый шаг дается с трудом: после ночного дежурства у меня не было времени отдохнуть, а голод и холод лишают сил. Ноги кажутся налитыми свинцом, а горло саднит от жажды. Сердце сжимается от боли и тоски. Сколько из нас умерло от мороза? А ведь мы еще в самом начале пути. И страшнее всего смотреть на тех, кто идет под моим знаменем и умирает, а я снова и снова остаюсь жить. Хотел бы я никогда не раскаиваться за то, что мы сделали, но стыд и сожаление с каждым днем все больше выжигают мне душу.
Детский плач, почти неслышный при таком ветре, вырывает меня из раздумий. Темноволосая девочка в стороне от тропы. Жестом показываю своим воинам, что все в порядке, и протягиваю ей руку. Замерзшая, она не двигается с места, и в конечном итоге, ее приходится нести на руках, завернув в плащ, вышитый золотыми цветами. Один из воинов предполагает, что она из тех нолдор младших домов, что шли здесь последними, и я склонен с ним согласиться. Осталось только нагнать их ближе к привалу, чтобы вернуть потерянного эльфенка обратно.
Согретая плащом и моими объятиями, девочка вскоре приходит в себя и даже рассказывает мне о своем лорде. Он – самый красивый во всей Арде, с волосами черными, как смоль, и глазами голубыми, как лазурит. Его голос льется, подобно песне, и его называют лучшим музыкантом из нолдор. От ее слов мне невольно вспоминается тот эльф из Альквалондэ. Тот самый, что мог бы пристыдить меня за измену, но так и не сделал этого. В конце концов, он мог бы меня убить.
Эльф из нолдор с глазами голубыми, как лазурит. Как летнее небо, свободное от облаков. Этот взгляд, полный боли, преследует меня с той самой встречи в Лебединой Гавани. Отчего-то я знаю, что он тоже горько оплакивал тех тэлэри, павших в ужасной, кровожадной резне, когда стало понятно, с какой целью в их город пришел Феанор.
Мы – братоубийцы. Можем ли мы все еще называть себя прекрасными, имея руки по локоть в крови?
Чтобы отвлечься от тревожных и тягостных мыслей, я напеваю своей маленькой находке песнь к Элентари, в глубине души надеясь, что Звёздная Королева все еще смотрит на своих заблудших детей. Я пою, и песнь рассказывает о тех краях, где небо безоблачно и искрится звездами в темноте.

Земля за морем свята.
Оставим позади рассвет,
В преддверии заката.

[indent] Уползти далеко не вышло, Харли только успевает пискнуть, когда ее отрывают от земли, тянет туда руки, повисает, как кукла в руках незнакомца.
[indent] - Вау, а ты сильный! А что еще можешь?! А подбросить и поймать? А на спине покатать? Покатай меня, большая черепаха!
[indent] Большая черепаха почему-то не стала катать Харли, на миг забывшую, что она вообще тут делает. Но когда в поле зрения появляется пресловутой пульт от детонатора, Квинн протягивает руки, пытаясь цапнуть желаемое, проявляя недюжинный хватательный рефлекс. Пульт летит ей в руки, клоунесса ловит его с радостью, растягивая губы в мечтательной улыбке. И замечает:
[indent] - Тебе лучше отойти, пирожочек, если не хочешь взорваться со всем тут сразу. - Харли и сама сделала пару шагов назад, чуть не рухнув снова с бордюра. Колени болели, ребра болели, но на ее лице была настолько безумно-счастливая улыбка, что сразу возникало ощущение - обдолбалась.  В принципе , правда. Квинн в общем-то всегда была под кайфом, будь то эмоции или химии. А сейчас ее подпитывало чувство воплощенной мести. Стоило только нажать на рычажок, а потом на кнопочку, и все, конец, баста, финита ля комедия. Харли чувствовала себя на седьмом небе, забыв уже и о незнакомом парне, забыв обо всем. У нее и так память была как у рыбки Дори в некоторых случаях, а парень ее мало волновал сию секунду. Цель - близко!
[indent] Но ничего не происходит. Огонек не загорается, кнопка не сжимается, клуб не взрывается. Здание возвышается над клоунессой, вызывая такое искреннее чувство незамутненного недоумения, что вот-вот она расплачется прямо тут. Ну как так? Почему? Неужели пульт поломался, когда она упала? Все возможно. Для профилактики Харли потрясла его пару раз, снова нажала на кнопку, все так же, безответно. Голос позади заставляет едва не подпрыгнуть от удивления, вскинуть раскрашенную яркими красками мордашку, напоминая фарфоровую куклу с гротескной маской. Впрочем, даже так Харли оставалась, действительно, красивой, с совершенными чертами лица, будто бы сошедшая с пьедестала статуэтка.
[indent] В глазах вспыхивает некоторое осмысление, которое быстро сменяется подозрением. Мама учила ее не ходить с незнакомым дядечками за угол, не то чтобы Харли не оценила дядечку, рост, вес, габариты, где-то даже возникла мысль, что такому бы она дала. Отвести себя за угол, само собой. Но сначала дело. Обычно мысли в голове блондинки редко удерживались дольше десяти минут, но тут уж она сердилась на любовника, а потому планировала довести все до конца.
[indent] - Пирожочек, я с тобой обязательно схожу за угол, только реши, что ты хочешь, у тебя есть минут пять. А с проводами у меня все равно давно все не в порядке, - авторитетно заявляет Харли. В ее голове не только проводов не хватает, там еще контакты с реальностью давно перегорели, предохранители не подлежали замене. И вообще, ремонт был невозможен, только разборка.
[indent] Квинн снова рассматривает пульт от детонатора. И пожимает плечами. Ну нет, так нет, значит, она сама пролезет через слуховое окошко, где-то оно тут точно было, она же так и вошла в прошлый раз, включит устройство, а потом сбежит. Успеет, в этом Харли не сомневалась. Квинн размахивается, отшвыривая пульт управления, тот радостно скачет по асфальту, ломаясь и падая запчастями в решетку канализации. Она приглаживает волосы, до нее только доходит, что все это время шел дождь. Ну ой, тоже проблема! Харли вооружается брошенной на землю битой, поразительно, не сломали же, когда летела. Плохо мальчики соображали, ой плохо.
[indent] - Ты пока постой, я кое-что взорву, и продолжим, - обещает Квинн мужчине, направляясь в переулок, из которого можно было забраться в слуховое окошко подвала.

Клан Нахтцеррет не имеет друзей. У клана Нахтцеррет могут быть временные союзники, подчиненные ему кланы и враги. С первыми можно сотрудничать, вторыми — пользоваться, пока они нужны или, к примеру, вызывают приязнь, как в случае с кланом Фэриартос, третьи должны быть подчинены и низведены до положения второй категории или уничтожены в том случае, если подчинить их невозможно. В том случае, если немедленное уничтожение невозможно, и возможен только временный хрупкий мир, лучше всего будет затаиться и ждать удачной возможности: опыт всего рода кровных братьев служил лучшим доказательством того, что даже сильные и влиятельные кланы могут рано или поздно исчезнуть. Господин Бальза ни на секунду не допускал мысли, что такая участь постигнет его собственный клан: он был слишком осторожен, и, в отличие от Даханавар, не любил играть с огнем или заигрывать с человечеством (мироздание полно иронии, и Миклош был почти уверен, что рано или поздно любовь даханаваров к людям обернется против них самих). Если же по какой-то вселенской шутке уничтожат его самого — в этом случае его клану вообще незачем существовать, потому что какой смысл в клане без нахттотера? Только одного — других не было и никогда не будет.
Поэтому они не станут изображать друзей и убеждать друг друга в чем бы то ни было.
— Не трать, Рогнеда, — сладко, до приторности промурлыкал Бальза, на мгновение посмотрев ей в глаза. Глаза ночного рыцаря чуть блеснули в свете многочисленных свечей: его имя и слово «дурень» не слишком хорошо сочетались, а волчица все же была здесь в гостях. — Говори сразу: ты не на аудиенции у прекрасной мормоликаи.
Его взгляд снова скользнул по ее фигуре, которую Рогнеда так любезно продемонстрировала ему, снимая плащ. Подозрительный Бальза даже подумал, что она сделала это нарочно: он не пытался скрывать своего… расположения к ней, ее внешности и тому, как Рогнеда всегда себя держала. Был бы он глупее — изводил бы Иована намеками. Миклош дураком не был. И ему вполне хватало эстетического удовлетворения.
Стоило жене Иована заговорить о том, что, по ее мнению, случившееся с ее кланом могло произойти с любым другим, как Миклош на время потерял интерес к разговору и обратил внимание на свои расшитые золотом перчатки, поочередно поправив сначала левую, и затем правую.
— Может, — наконец, проронил Миклош, в задумчивости постукивая ребром ладони по другой ладони. — Но, как говорил кто-то из моих солдат, — он сделал короткую паузу, вспоминая, — если бы не мороз, то овес бы до неба дорос, — нахттотер с легким прищуром растянул губы в улыбке.
Если она сама не глупа, то прекрасно поймет, что он мог бы сказать ей о том, почему охотятся сейчас именно за вриколакосами, а не за кем-то другим. Овцы не способны разглядеть тех, кто находится среди них. Нахттотер стряхнул с рукава невидимую пылинку, прежде чем снова поднять взгляд на Рогнеду.
— Может, и договоримся, — безразлично произнес Миклош.
Он уже не улыбался — скорее всем своим видом выражал скуку. Он знал, зачем она пришла сюда, и не ошибся, она сказала все прямо, и теперь все самым прозаичным образом сходилось к грубой силе и плате за услугу. Но из вежливости нахттотер не перебивал.
— Кажется, — начал он, когда жена Иована закончила, — я понимаю это даже лучше тебя, Рогнеда. Ты ведь не для себя просишь и не от себя. Ты просишь для своего клана как глава этого клана. И отвечать должна соответственно. С наделенных большей силой и властью и спрашивают больше. Ты же даешь мне понять, что соответствующей платы я получить от тебя не могу.
Миклош никогда не отказывал жене Иована в уме, но этой ночью посмотрел на ситуацию под несколько другим углом. Там, где Светлову мешала огромная гордость, его жена действовала. Не Иован, обладающий всем известной и видной властью, стоял сейчас здесь, о нет — стояла его жена. Стояла и была готова отдать все, что было в ее силах отдать за то, чтобы он вытащил из пасти смерти пару дурных, бесполезных щенков — так кто же был фактическим главой клана? И, конечно, вот что значит «семья»: Миклош, не будь в ловушке действительно ценного члена клана, не стал бы рисковать другими, а у волков не было иного выбора. Мысли о том, на что она могла бы согласиться, были наполнены особой сладостью, заставившей Миклоша внутренне зажмуриться от удовольствия. Соблазнительных картин было множество, и никто ни о чем не узнал бы: вриколакосы прекрасно регенерируют. Цена была бы на самом деле незначительной — беда только в том, что нахттотер рассматривал коитус и сопутствующие ему развлечения как оплату, только с определенными женщинами, которые больше ни на что не было способны. Он со скучающим видом поджал губы.
— Мне это неинтересно, Рогнеда. Ты говоришь, что я должен пожертвовать собственным временем и собственными ресурсами, возможно, подставить под удар собственный клан — и ради чего? Ради пары щенков, чья судьба мне, откровенно говоря, безразлична? Ради… платы, которая так же не возбуждает во мне никакого энтузиазма? Как ты думаешь, — голос Миклоша звучал тихо и слегка насмешливо. — Если бы ко мне пришла одна из твоих… дочерей, и по какому-то невероятному и счастливому стечению обстоятельств я согласился с ней поговорить, и она просила бы того, что просишь ты, так же, как просишь ты — я бы согласился помочь?
Нет, Бальзе, конечно, было известно о том, что о нем ходит слава не только извращенца и мучителя, но и кровного брата слегка эксцентричного (и это мягко сказано), но не настолько же, чтобы заниматься благотворительностью для блохастых вриколакосов, к которым он никогда не испытывал большой приязни.
Рогнеда способна на большее, гораздо большее — это Миклош знал, был в этом уверен.

Нахтриттер был взбешен. Щедро черпая магию, так, что воздух подергивался серой, дрожащей дымкой, он накрывал Хранью заклинаниями, загоняя ее в угол, забивая, выматывая, пока он не вытянет из этой суки всю магию, до последней капли – пришедшего сестре на помощь Конрада Миклош отшвырнул еще несколько минут назад. Нет, это было для них двоих, пока верные ему ночные спасители разбираются с остальными предателями. «Клещи скарабея» сменились «Паутиной тлена». Сломив сопротивление сестры, Миклош на время развеял «Паутину», втащил Хранью в свою спальню и, сплетая заклинания почти на интуитивном уровне, припечатал ее к стене «Паутиной забвения».
– Тобой я еще займусь, – прошипел он, прежде чем выбежать из спальни.
Мстительность и злоба взывали к нему так, что в голове стоял яростный вой: унизить! уничтожить! растоптать! Пинать ее сапогами, пока она не превратится в кусок мяса! Но он не был бы нахттотером, если бы слушался только собственных эмоций, которые и так проявляли себя слишком бурно. Нет, нахттотер Миклош, теперь единственный глава клана Ночных спасителей, прежде всего думал о пользе делу и клану, а не об утолении жажды мести. Хранья подождет – или свернет себе шею, пытаясь сбежать от него, и при отсутствии иных вариантов Миклоша устроит и такой.
Предательство Храньи стало для него хоть отчасти, но ожидаемым: слишком часто в последние годы они не находили общий язык, а он слишком мало времени уделял ей, мало говорил с ней и уже не пытался искать мягких выражений своего неудовольствия. Он не сделал того, что должен был сделать и теперь расплачивался за это предательством сестры, которой всегда доверял. Возможно, в глубине души он все же подозревал, что добром их разлад не кончится – потому и выжил. И потому что она всегда была слабее него и не обладала магическим потенциалом, даже сравнимым с его собственным, и впервые Миклош испытал от этого мстительное удовлетворение. Но если предательство Храньи было ожидаемым, то Лазарь… Лицо нахтриттера дрогнуло, когда он в гневе скрипнул зубами. Его собственный «птенец»! Мальчишка, с которым он поделился собственной кровью!
– Нахтриттер! – перед ним появился Септим. – Мы покончили с большинством из них, но несколько мятежников еще остались в круглом зале. Коридоры заблокированы, они не уйдут.
Никто не уйдет от его гнева. Отбросив со лба волосы, Миклош решительно направился по коридорам к главному круглому залу.
Его дожидались. Мятежники использовали передышку, собираясь с силами перед боем, который для большинства из них станет последним – и они сами наверняка это понимали. Будь Миклош чуть более благородным, он предложил бы им сдаться, пообещал бы справедливый суд, результатом которого стала бы быстрая и безболезненная казнь – но он не хотел. Хранье он выдавит глаза собственными руками, а эти предатели будут визжать от боли и молить о смерти. Мятежники могли окружить себя «Шипами боли», но обе стороны понимали, что это уже ни к чему не приведет, и все что могли теперь сделать сторонники Храньи – это подороже продать свою жизнь и постараться не попасться в руки противникам живыми. Появление Миклоша нарушило хрупкое затишье – он не знал, кто ударил первым, но воздух затрещал от магии. Он закрылся «Бледным тленом» от летевшего в него «Черепа забвения», и принялся бить по врагам серой молнией «Смеха Исдеса», который он готовил по пути сюда. Переступил через опутанного «Паутиной забвения» предателя – кажется, Ульриха – и с громким хлопком ударил дымчатым кнутом в спину Бригитте, отшвырнув ее прочь. Бой требовал от него серьезного напряжения сил, но Миклош знал, был уверен, что он победит.
И оказался прав. Когда все закончилось, он коснулся пальцами стены, чтобы не показать, насколько устал.
– Сколько осталось в живых?
– Восемнадцать, нахтриттер. И… Хранья.
– Хорошо, – хрипло сказал нахттотер. – В подвал их. Всех, кроме… а где этот ее восторженный щенок, – он пощелкал пальцами, – Альгерт?
– Его схватили раньше. Привести?
– Нет, обойдемся тем, что есть. Пожалуй… Даная?
Нахттотер усмехнулся, обнажив клыки.

Ему не понадобилось много времени, чтобы закончить с Данаей. На вкус она была не так хороша, как Розалия, и Миклош почти пожалел, что не оставил Розалию, но сейчас было уже поздно. Эта трапеза слегка восстановила его силы, и нахтриттер вернулся к оставленной им Хранье.
– Сестренка, – тихо позвал он. – Сестренка, у меня есть для тебя подарок.
Белокурая голова Данаи с выдавленными глазами покатилась по полу, пачкая его кровью – он бы пожалел об учиненном беспорядке, но сейчас весь дворец надо приводить в порядок, и запачканные полы в спальне – это, право слово, такая мелочь.

Клан Нахтцеррет не имеет друзей. У клана Нахтцеррет могут быть временные союзники, подчиненные ему кланы и враги. С первыми можно сотрудничать, вторыми — пользоваться, пока они нужны или, к примеру, вызывают приязнь, как в случае с кланом Фэриартос, третьи должны быть подчинены и низведены до положения второй категории или уничтожены в том случае, если подчинить их невозможно. В том случае, если немедленное уничтожение невозможно, и возможен только временный хрупкий мир, лучше всего будет затаиться и ждать удачной возможности: опыт всего рода кровных братьев служил лучшим доказательством того, что даже сильные и влиятельные кланы могут рано или поздно исчезнуть. Господин Бальза ни на секунду не допускал мысли, что такая участь постигнет его собственный клан: он был слишком осторожен, и, в отличие от Даханавар, не любил играть с огнем или заигрывать с человечеством (мироздание полно иронии, и Миклош был почти уверен, что рано или поздно любовь даханаваров к людям обернется против них самих). Если же по какой-то вселенской шутке уничтожат его самого — в этом случае его клану вообще незачем существовать, потому что какой смысл в клане без нахттотера? Только одного — других не было и никогда не будет.
Поэтому они не станут изображать друзей и убеждать друг друга в чем бы то ни было.
— Не трать, Рогнеда, — сладко, до приторности промурлыкал Бальза, на мгновение посмотрев ей в глаза. Глаза ночного рыцаря чуть блеснули в свете многочисленных свечей: его имя и слово «дурень» не слишком хорошо сочетались, а волчица все же была здесь в гостях. — Говори сразу: ты не на аудиенции у прекрасной мормоликаи.
Его взгляд снова скользнул по ее фигуре, которую Рогнеда так любезно продемонстрировала ему, снимая плащ. Подозрительный Бальза даже подумал, что она сделала это нарочно: он не пытался скрывать своего… расположения к ней, ее внешности и тому, как Рогнеда всегда себя держала. Был бы он глупее — изводил бы Иована намеками. Миклош дураком не был. И ему вполне хватало эстетического удовлетворения.
Стоило жене Иована заговорить о том, что, по ее мнению, случившееся с ее кланом могло произойти с любым другим, как Миклош на время потерял интерес к разговору и обратил внимание на свои расшитые золотом перчатки, поочередно поправив сначала левую, и затем правую.
— Может, — наконец, проронил Миклош, в задумчивости постукивая ребром ладони по другой ладони. — Но, как говорил кто-то из моих солдат, — он сделал короткую паузу, вспоминая, — если бы не мороз, то овес бы до неба дорос, — нахттотер с легким прищуром растянул губы в улыбке.
Если она сама не глупа, то прекрасно поймет, что он мог бы сказать ей о том, почему охотятся сейчас именно за вриколакосами, а не за кем-то другим. Овцы не способны разглядеть тех, кто находится среди них. Нахттотер стряхнул с рукава невидимую пылинку, прежде чем снова поднять взгляд на Рогнеду.
— Может, и договоримся, — безразлично произнес Миклош.
Он уже не улыбался — скорее всем своим видом выражал скуку. Он знал, зачем она пришла сюда, и не ошибся, она сказала все прямо, и теперь все самым прозаичным образом сходилось к грубой силе и плате за услугу. Но из вежливости нахттотер не перебивал.
— Кажется, — начал он, когда жена Иована закончила, — я понимаю это даже лучше тебя, Рогнеда. Ты ведь не для себя просишь и не от себя. Ты просишь для своего клана как глава этого клана. И отвечать должна соответственно. С наделенных большей силой и властью и спрашивают больше. Ты же даешь мне понять, что соответствующей платы я получить от тебя не могу.
Миклош никогда не отказывал жене Иована в уме, но этой ночью посмотрел на ситуацию под несколько другим углом. Там, где Светлову мешала огромная гордость, его жена действовала. Не Иован, обладающий всем известной и видной властью, стоял сейчас здесь, о нет — стояла его жена. Стояла и была готова отдать все, что было в ее силах отдать за то, чтобы он вытащил из пасти смерти пару дурных, бесполезных щенков — так кто же был фактическим главой клана? И, конечно, вот что значит «семья»: Миклош, не будь в ловушке действительно ценного члена клана, не стал бы рисковать другими, а у волков не было иного выбора. Мысли о том, на что она могла бы согласиться, были наполнены особой сладостью, заставившей Миклоша внутренне зажмуриться от удовольствия. Соблазнительных картин было множество, и никто ни о чем не узнал бы: вриколакосы прекрасно регенерируют. Цена была бы на самом деле незначительной — беда только в том, что нахттотер рассматривал коитус и сопутствующие ему развлечения как оплату, только с определенными женщинами, которые больше ни на что не было способны. Он со скучающим видом поджал губы.
— Мне это неинтересно, Рогнеда. Ты говоришь, что я должен пожертвовать собственным временем и собственными ресурсами, возможно, подставить под удар собственный клан — и ради чего? Ради пары щенков, чья судьба мне, откровенно говоря, безразлична? Ради… платы, которая так же не возбуждает во мне никакого энтузиазма? Как ты думаешь, — голос Миклоша звучал тихо и слегка насмешливо. — Если бы ко мне пришла одна из твоих… дочерей, и по какому-то невероятному и счастливому стечению обстоятельств я согласился с ней поговорить, и она просила бы того, что просишь ты, так же, как просишь ты — я бы согласился помочь?
Нет, Бальзе, конечно, было известно о том, что о нем ходит слава не только извращенца и мучителя, но и кровного брата слегка эксцентричного (и это мягко сказано), но не настолько же, чтобы заниматься благотворительностью для блохастых вриколакосов, к которым он никогда не испытывал большой приязни.
Рогнеда способна на большее, гораздо большее — это Миклош знал, был в этом уверен.

Сколько лет он уже правит? Двадцать? По руке у себя, по костяшке, отбивает, - двадцать?

Хозяин огня Зуко правит наруч обратно на мозоли, - не снимает? уже? сколько? - и кивает. Молоток изнутри по черепушке молвит дело: посерьёзнее надо, повнимательнее. Стук молотка однако вороватого стука каблуков вниз по холлу не перекрывают. Те звучат громче, с(тыдливее)олиднее

- Верно, я вас понимаю. В ближайшие месяцы я не планирую никаких поездок за пределы страны.

- Мы очень рады это слышать, Ваша Милость. Порой в совете создавалось коллективное ощущение, что прочие царства Вам важнее собственной страны. Но ощущение, разумеется, смутное.

Лицо его повернуто к советникам шрамом. Глаз видит плохо, вестимо; разымытые очертания совести в образ не складываются.

Зуко повернут к ним драконьей шкуре. Жар он ей чувствует, но дальше, в мякоть, ничего не проникает. Зуко, в конце концов, готов закрыть глаза (ладони по лицу ластятся, и несёт от них погано, кровью, словно), но не уши. Обгорелое - ладно, а угрозу и ту расслышать смогло. И кто здесь бесчестный?

- Имеют место быть случаи массового заблуждения, возможно, это один из таковых. Сейчас, - наруч мозоль разодрал по новой, - я уезжаю согласно расписанию. Пока меня не будет, вы всегда можете обратиться с подобными вопросами к моей жене. Думаю, вы лучше меня успели узнать, сколь сильно она может быть доходчива.

У него взгляд не горит, (а вот вся зала готова вспыхнуть).

- Я добавлю аргументов в пользу здравого смысла, уверяю. Дождитесь моего приезда, и всё встанет на свои места.

В поклонах разобрать ничего нельзя - ни лица, ни жесты у Зуко не читаются. Зуко воспитывали моряки, - напоминание узлом по запястью, розгами в шею, - и хорошо от них научиться удалось командовать да сквернословить. На поклоны не поругаешься - жаль. Не поругаешься, а ведь всё коллективное заблуждение распространяется в совете лишь на этих двоих.

О большем он бы уже знал.

Большего, - ах, да, - не было бы.

Сквернословить, пусть и хотел, увы, сейчас не выйдет. Зуко выдохнул (пепел - уже) очень удивлённо. Что там от чего осталось - пропало. На том, что там от чего осталось, лишь растерянность да облегчение.

Зуко советникам не кивает и молча отворачивается. Шкура драконья не пострадала, а вот терпение - кто его, Созин, знает.

- Что случилось, Изуми?

Дочь он слушал в половину опалённого уха. Всё прочее наблюдало. Трое - уже толпа, и толпы в стенах их дворца не нужны. С недавних пор - снова.

Суть он уловил сразу. Можно было бы даже не слушать, но
не может не. Похоже.

Зуко складывает руки на груди. И вздыхает. Вздыхать ему только и остаётся, черти ему свидетели. Она точно в него такая упёртая? Так про неё говорят?

Это всё очень очевидно, но не всё так просто. Ничего - не просто. Изуми должна это понимать. Должна понять - хоть когда-нибудь.

Пока понимает лишь один Зуко. Что всё не так просто, опять же. Что вообще ничего не просто, напомню. И почему Изуми хочется другого - более всего. К сожалению.

- Дело не в твоих манерах, я ведь тебе уже объяснял. Ты - моя дочь, и это накладывает не только обязанности, но и риски.

Риски были. Риски - есть, они будут. И Зуко боится. Он очень боится. По правде.

Зуко пытается разжать тиски на сердце, но не выходит. И сжимает, и тянет, и выкручивает (сам себя, за руки). Он смотрит на скулящую дочь и видит ни то себя, возможного, ни то свои страхи, реальные (прикасается к ним и убирает волосы с лица ночью).

Колени выбивает совесть. Как ещё на ногах стоит - бес его разберёт.

Он тоже так больше не может, не хочет. Но нужно. Просто нужно. До обидного, до горького нужно.

- Изуми...

Зуко смотрит на дочь и дыхание, отчего-то, задерживает.

Зуко видит тоскливую морщинку между её бровей и хочет её то ли сцеловать, то ли сдуть.

- Пожалуй, мне действительно будет скучно в пути. И неимоверно грустно одному, без такой воспитанной леди в моей карете. Будет лучше, если ты составишь мне компанию.

В кой-то веки вздыхать он прекратил. Толку уже? Зуко, в кой-то веки, натягивает улыбку на лицо и более не чувствует мозолей под растёртыми изнутри наручами.

толку
уже?

- Но всё же не забудь взять с собой свои манеры. В приличном обществе так много обычно не умоляют, - Хозяин Огня языку не хозяин, и осекается. - То есть, это, - кх-кх по гландам, - к слову. Не то чтобы ты невоспитанная. Я утрирую, разумеется.

Зуко хочется утрировать себе по голове. Но это тоже, конечно же, к слову.

- Беги собираться, если не передумала. Мы уже скоро отправляемся.

Пока не передумал.

— Не понимаю, дорогая, зачем тебе весь этот шум. Пока я был жив, в «Кортесе» подобного не происходило.
Они стоят на втором этаже лобби, пока внизу проходят шумные, разгоряченные, источающие энергию молодости и жизни люди. В стране завоевала популярность новая британская группа, и все жаждут оказаться в одном с ними здании, как с богами. Они и есть новые боги. И Графине на руку то, как они притягивают к себе людей.
— Пока ты был жив, все, на что ты был способен — это перерезать горло какому-то бродяге, — отрезает Графиня, бросив всего один недовольный взгляд на Джеймса — большего он не заслуживает. — Ты был сносным бизнесменом, тебе нельзя отказать во вкусе, но не рассказывай мне, что делать с отелем дальше: все, на что ты всегда был способен — это превратить его в морг.
— Ты, как всегда, безжалостно честна, дорогая, — по голосу Джеймса сложно сказать, расстроило ли его ее замечание, а смотреть на него у Графини нет никакого желания.
— Допекай кого-нибудь другого. Найди себе занятие, в конце концов, — раздраженно бросает она, опираясь о перила и затягиваясь сигаретой в тонком мундштуке. — Убей пару бесполезных идиотов.
— О, это именно то, чем я планирую заняться, иначе этот вечер станет чертовски скучным.
Ей приходится выпрямиться и все же посмотреть на покойного супруга. Ни красивее, ни приятнее он не становится. Графиня смотрит прямо в его черные глаза.
— Только попробуй испортить этот вечер, Джеймс, и тогда в следующий раз мы поужинаем под Рождество.
Марч с улыбкой прижимает руку к груди.
— Я развлеку себя не больше чем ты. Кстати, позови меня, когда перейдешь к собственной развлекательной программе. Я знаю, что ты не пригласишь меня поучаствовать, но я не против и посмотреть.
Пока она смотрит ему в спину, ее передергивает от отвращения. И все же она провожает Джеймса взглядом, пока он спускается по лестнице, в своем черном костюме в тонкую полоску и с этой вечной шляпой, вид которой вызывает у нее тошноту — так часто она ее видела. Она дает ему скрыться из виду, прежде чем сама спускается по лестнице и идет к лифту, придерживая длинное белое платье рукой, затянутой в красную перчатку, чтобы подол не попал никому под ноги. За ее спиной запирают двери за последними гостями. Просто на всякий случай.

Новые боги закатывают вечеринку, захватившую целый этаж, и Графиня быстро оказывается в самом ее центре. Спустя час она сидит на спинке дивана за спиной Джонса, закинув ногу ему на плечо и позволяя платью соскользнуть до бедер, пока она расчесывает волосы Джонса и обсуждает с ним его любимые прически. Спустя два часа Ричардс уже не просто вдрызг пьян, а пытался снюхнуть кокаин с ее руки и просыпал половину. Все уже давно пьяны. И из всех присутствующих она — едва ли не единственная, кто контролирует себя и происходящее вокруг. Но она уже улыбается намеченным жертвам, и они никуда не уйдут отсюда, пока она не скажет.
И все же она не единственная трезвая здесь. Оторвавшись от губ молодой девчонки с прической как у Нэнси Синатры, она натыкается взглядом на Марча, и это сразу отбивает ей аппетит. Ее покойный муж увлеченно беседует с высоким незнакомцем, и Графиня на время оставляет блондинку в покое и, оправляя платье, поднимается, чтобы подойти ближе. Кожа на несколько секунд покрывается мурашками: ей кажется, что от него пахнет чем-то резким, диким и одурманивающим. Чем-то, чьего названия она не может вспомнить.
— Любопытно. С вами я еще не знакома, — она протягивает незнакомцу руку. — Графиня, — она подается вперед и привстает на носочках, чтобы коснуться губами его щеки и шепнуть: — Если вас пора спасать — только скажите.