- Расскажи мне о нем.
Мы сидим в залитом светом зале библиотеки, и Эрестор выкладывает на стол очередной свиток. Я разворачиваю его и сердце пропускает удар.
- Об Эктелионе Фонтанном. Говорят, вас многое связывало.
Непривычная любезность Эрестора настораживает меня, но возможно, что зря. Эрестор - прекрасный историк, его интерес понятен и объясним. Не думаю, что рассказ о давно минувших днях в Гондолине может как-то мне навредить. В отличие от портрета, изображенного на свитке. Здесь нас трое: я, Эктелион и Эгалмот, изображенные в своих начищенных парадных доспехах, с лицами горделивыми и спокойными. На самом деле мы никогда не были такими.
В живых остался лишь я один.
Эрестор смотрит на меня в вежливом ожидании, и неожиданно для самого себя, я говорю. Рассказываю все, что приходит в голову, умалчивая только о самом личном. Как мы учились сражаться сами, а после учили других. Как возвели Гондолин в память о Тирионе и полюбили его навсегда. Как устраивали тренировочные бои, как проводили Военные Игры. Я говорю и говорю, а Эрестор слушает, не перебивая, иногда лишь задавая уточняющие вопросы. В качестве иллюстрации некоторых своих слов, я указываю на пожелтевшие от времени свитки, отделяя правду от красивого вымысла.
Когда поток эмоций, так давно рвущихся наружу, иссяк, я нахожу себя сидящим в кожаном библиотечном кресле с бокалом красного эсгаротского. Солнце клонится к закату, рисуя на полу библиотеки причудливые и странные тени.
- Спасибо, что выслушал. Пожалуй, мне давно хотелось выговориться, но...
- Глорфиндел, - ладонь Эрестора ложится на плечо, и даже через тунику я чувствую ее жар. - Я был рад услышать твою историю. Мы ведь друзья.
Странное тепло наполняет меня вместе с чувством, что в кои-то веки я не один. Я снял с себя этот груз, разделив его с Эрестором, так любезно подставившим мне свое плечо. По правде говоря, мы никогда не были с ним друзьями, и даже конфликтовали из-за разницы взглядов. Но в последнее время в нем словно бы что-то изменилось, и мы, как выяснилось, оказались вполне способны общаться и поддерживать вежливую беседу. А сейчас его вежливый шаг навстречу кажется мне спасительным: боюсь, я не смог бы и дальше держать все то невыраженное, что храню в себе с тех самых пор, как вышел из Мандоса.
- Я могу себе только представить, через что ты прошел. И это заслуживает восхищения.
Мы смотрим друг на друга очень внимательно, и губы растягиваются в искреннюю улыбку.
- Спасибо, Эрестор. Я этого не забуду.

***
Когда я возвращаюсь в Тирион, город кажется каким-то неестественно притаившимся. В сизых сумерках не слышно ни криков уличных торговцев, ни цокота лошадиных копыт. Разве так бывает в городе, густо населенном эльфами всех трёх племён? Подобная тишина могла быть разве что наутро после праздника Сбора урожая, когда каждый уважающий себя хозяин откупоривал бутылочку выдержанного вина, а хозяйки пекли ароматный яблочный хлеб, чтобы подать его с сыром или свежими овощами. Тогда, казалось, весь город превращался в жужжащий пчелиный рой, чтобы на утро утихнуть, погрузившись в сонную тишину.
Но сейчас в этой тишине отчаянно не хватает чего-то, и я до боли, до бешенства не могу понять, чего именно.
В воздухе кружатся снежинки, занося дорогу, и что-то в этом пейзаже вызывает во мне смутную тревогу вместо радости долгожданного возвращения.
Из какой-то трубы тонкой струйкой в небо ползет дым, и это немного успокаивает меня. В холодное время года принято отапливать дома, дым из трубы – абсолютно естественное явление. Мне не о чем волноваться.
Вот только с каждым шагом, приближающим меня к воротам белокаменного города, страх все сильнее сковывает мне сердце. Ослепительно белый город кажется предательски серым.
Вступив же в него, я понимаю. И это понимание режет острее меча.
Белые камни действительно кажутся серыми, но дело вовсе не в сумерках. Пепел кружится над мертвым городом, такой похожий на редкий снег. В Тирион никогда не приходила зима.
Ужас охватывает меня, не давая сдвинуться с места, и я стою, как вкопанный, лишенный возможности пошевелиться. Дым идет не из трубы дымохода. Это дымятся остатки сожженных домов, похоронивших в себе всех, кого я любил.
Сама собой перед глазами встает картина того, как горел прекрасный город, окрашивая небо в кровавое зарево. Это напомнило мне еще что-то, смутно знакомое и такое тревожащее.
Осмелившись, я делаю шаг по усыпанной пеплом дороге, и сердце пропускает удар. Так алели на горизонте предательски сожженные Феанором корабли.
- Мой лорд! Мой лорд! – настойчивый шёпот Элеммакила вырывает меня из объятий тревожного сна. – Мой лорд, ваша очередь дежурить.
Открыв глаза, я рассеянно киваю ему, ощущая холод не только в замерзших ногах, но и в самой душе.
Мы – предатели, вынужденные вкушать плоды чужого предательства. И теперь есть лишь один путь – в неизвестность, холод, и смерть.
Когда я заступаю на пост, неспешно обхаживая спящий лагерь, навстречу мне движется фигура, в которой я отчетливо узнаю лорда с самым красивым голосом из всех, что я слышал. Мы коротко киваем друг другу и синхронно, не произнося ни слова, устраиваемся так, чтобы обозревать лагерь со всех сторон.
Наше молчание не кажется мне гнетущим.

***
Так странно ждать следующего привала не ради отдыха и тепла, но ради того, чтобы послушать очередную песню, звонко льющуюся сквозь завывание ветра. Осознание того, что кто-то из нас еще способен делать что-то не только ради выживания, дарит мне странную радость. От этих песен внутри все сжимается, и глаза застилают слезы.
Уже привычно мы сидим у костра, и мой взгляд прикован к извивающимся языкам пламени. Эктелион запевает новую песню, и меня словно бы обдает холодной водой.
Эту песню сочинил кто-то из нолдор еще в Тирионе: песнь к Элентари, которой мы придали совсем иной смысл, навсегда покинув Благословенные Земли. Откуда ее мог узнать лорд из совершенно другого отряда? Разве что моя маленькая находка могла бы нащебетать.
Украдкой я поглядываю на своих воинов – все, как один, застыли в трепетном восхищении, и этот жест со стороны Эктелиона поражает меня до глубины души. Он выучил эту песню для нас. Выучил, зная, что мы будем слушать его пение, как делали это в прошлый раз, и тот, что был перед ним.
Мне хочется подхватить слова песни, подпеть ему, чтобы наши голоса зазвучали во вдруг повисшей тишине в унисон. Но я сдерживаюсь, лишь дыхание перехватывает от нахлынувших чувств. Говорят, его считают лучшим музыкантом из нолдор. Мороз по коже не имеет никакого отношения к холоду Хэлкараксэ.

***
Ледяной пустыне все нет конца. Сколько времени прошло с тех пор, как мы покинули Араман? Недели, месяцы или годы? Кто-то из нас уже потерял счет времени; кого-то забрал холод и голод. Скоро и мы – выжившие – потеряем свой изначальный облик. Мандосу даже не нужно будет исполнять свое пророчество: мы все одной ногой на пути в Чертоги. Где-то далеко можно увидеть едва различимый свет: это отряд Алтариэль ушел от нас на многие мили вперед. Мы же идем бок о бок с отрядом Эктелиона, и сложно не заметить, как стали дружны наши эльфы. Недоверие и страх, разделившие нас поначалу, отступили. И вот мы идем, приглядывая друг за другом, чтобы больше ни один ребенок не потерялся во Льдах.
Мы забыли о разногласиях, чтобы выжить.
Забыли настолько, что, очнувшись и судорожно хватая ртом воздух, я с трудом могу вспомнить, как вообще оказался в воде. Сознание медленно, но возвращается, всему виной сила воли: темнота беспамятства кажется привлекательной, и я бы с удовольствием в ней остался. Левую ногу сводит судорогой, лицо искривляет гримаса боли. Это немного отрезвляет меня. Где-то неподалеку слышатся крики.
Эльфийка.
Эльфийка, рухнувшая в воду из-за провалившейся кромки льда. Она вполне могла бы повторить участь Эленвэ, сгинув в обжигающе-холодной воде, но в тот миг отчаянная решимость толкнула меня вперед. Больше никаких смертей, никаких тел, ушедших под лед. Турукано, несущий на руках маленькую Идриль, ни за что бы не допустил этого снова. Он лишился жены - матери своей обожаемой дочери, и потухший огонь его некогда ярких глаз просто не оставил мне выбора.
Тогда, не думая ни о чем больше, я в спешке избавился от оружия и тяжелой обуви, чтобы нырнуть за ней. Это заняло всего несколько мучительно долгих ударов сердца.
И вот теперь эльфийка передана в руки кому-то из воинов, а я уже готов последовать за ней, но судорога не дает сдвинуться с места, а лед, на который я опираюсь рукой, трескается, обдавая меня жаляще-холодными брызгами. Ледяная волна захлестывает с головой, и мгновение спустя я уже не понимаю, куда следует плыть, чтобы выжить. Верх мешается с низом, в носоглотку попадает вода. От холода замерзают, кажется, даже мысли, а в груди начинает печь. Превозмогая боль, я отчаянно гребу, как мне кажется, вверх, но сомкнувшийся лед над моей головой отрезает все пути для спасения. В панике я бью по нему из последних сил, но с таким же успехом можно было бы пытаться сдвинуть с места гору Таниквэтиль.
Наконец, вода заполняет легкие, и мир вокруг погружается во тьму.
В неосязаемом ледяном мраке я в последний раз слышу звуки волшебной песни.
И руки, что как звезд лучи,
Раскинь по небесам в ночи
Над этой серою землей
И освети нам путь домой.

Подпись автора

Glorfindel doesn't feel pain; pain feels Glorfindel.