Дыхание привычно сбивается, когда паучьи пальцы путаются в темных волосах. Глаза в глаза, и взгляд зрячего давно не пугает. Это тоже почти привычно; за проведенные здесь годы, или, быть может, десятилетия. Я сбился со счета. Неизменным остается это неправильное, то, что будет с нами до последнего вздоха. Мы уже умирали, даже неоднократно, но засыпая, в тишине дома я слышу стук двух сердец. Я знаю, что там, за ребрами, знаю, что оно – тоже из плоти и крови, но все еще каждый раз замираю, проводя рукой по бледной груди сверху-вниз. Мы могли бы разрушать миры и уходить, оставляя за собой руины. Но вместо этого каждый раз, каждый день, пальцы смыкаются на шее. Жалкая попытка вырваться, шипение в самое ухо. За все это время мы так и не смогли уничтожить друг друга, но собрали по крупицам безликий мир, пахнущий волчьей шерстью и Лесом. Перекошенные рамки дозволенного обнажили изуродованные души. Желание освободиться давно перестало иметь значение: нам не избавиться друг от друга, как бы мы ни хотели. В какой-то момент у нас не остается сил, чтобы расползтись по разным частям дома, поэтому курим прямо на полу, подпирая спинами диван. Слишком много в этом молчании, в неровном дыхании и пальцах, что привычно вытягиваются, в ожидании, когда я накрою их своими. И я накрываю. Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем я проваливаюсь в дремоту. Дыхание – давно одно на двоих, запах волос и тела, но в полусне все это растворяется и становится незаметным. Вместо этого отдаленно слышу звон зеркал, шелест Леса, и где-то играют давно забытые дирижабли.
Мир, сотканный из акварелей, исчезает. В первую секунду ощущаю себя контуженным. Я не вижу ничего, проваливаясь в бесконечную темноту, не осознавая, где я, и как здесь оказался. А затем ноги находят опору. По ушам бьет какофония звуков и запахов, и как бы я ни старался, я не могу заставить темноту расступиться. Состояние, уже давно похороненное на периферии моего омута памяти, выбивает кислород не хуже удара под дых. Голова идет кругом, к горлу подступает тошнота. Несколько раз судорожно вдыхаю и выдыхаю, хотя это и дается мне с большим трудом. Хаос в голове немного успокаивается, и я могу выделить в нем отдельные звуки: шум машин где-то вдалеке, детский плач, доносящийся как будто сквозь толщу воды (и я понимаю, что на самом деле, из-за стены), слышу так много, но все равно это — не то.
По коже пробегает холодок. Потому что внутри меня стучит лишь одно сердце, самый важный для меня звук исчез. Я прислушиваюсь отчаянно, уже понимая, что это означает, но хватаюсь за надежду, как утопающий за соломинку. Бесполезно. Лес не приходит ко мне, как бы я ни пытался. Паркет под ногами не сменяется мягкой травой; нет ни разбитой трассы, ни закусочной, маяком обозначенной вдалеке. Все та же пугающая пустота, которую я пытаюсь осмотреть зрячими пальцами, натыкаясь на странные предметы, путаясь в запахах и звуках, и отчаянно борясь с тошнотой. И все, на что меня хватает в итоге – это забиться в угол, теребя в руках какое-то захваченное паучьими лапами тряпье. Оно пахнет чем-то неправильным и Наружным, а еще, совершенно внезапно, Лесом. Запах кажется отчасти таким родным, что в голове тут же дребезжит что-то, но я не успеваю поймать его и узнать. Подушечки пальцев касаются холодного протеза, потеряв к одеялу всякий интерес. Самое время выдохнуть на десять счетов. Место, в котором я оказался, не существует. Не может существовать. Пальцы – живые и холодные – проходятся по таким же искусственным, замершим в одном положении, будто бы окоченевшие. Пытаюсь отцепить от себя якорь воспоминаний и вернуться Домой, но опять ничего не выходит.
Я не помню, когда мне было так по-настоящему страшно. Здесь я беспомощен, я не слышу голоса стен и шепота Леса, здесь я не меняю реальность, и чувствую себя выброшенным в этот мир, как мусор. Перекрученным в фарш, которому придали форму то ли зверя, то ли человека, я еще не разобрался; но зубы угрожающе скалятся в тот момент, когда кольцо на цепочке болезненным напоминанием задевает порезы. Даже последний выдох, запечатанный в нем, не станет для меня путеводной нитью в отвернувшийся от своего Хранителя мир.
Когда в комнате появляется Сфинкс – запах почти не изменился – я все еще отчаянно изучаю оторванную от него граблю, словно бы в ней может скрываться какой-то ответ. Словно бы вообще что-то имеет значение, кроме моего неискоренимого желания сбежать. От этого мира. От него. Я никогда себе не представлял эту встречу. Намеренно, зная, что она никогда не произойдет.
— Есть закурить?

Подпись автора

*изнутри тебя держат десятки рук. я пришёл из леса под твоими зрачками, тук-тук.

к  а  к    ц  а  р  а  п  а  е  т     и  з  н  у  т  р  и ?  [indent]  [indent]  [indent][indent]  [indent]

  { ч у в с т в у е ш ь }

[indent]  [indent] к а к  р ё б р а  л е з у т  в  г о р л о,  а   с е р д ц е   м е н я е т  р и т м?

изнутри тебя держат десятки рук.  я пришёл из леса под твоими зрачками,  тук-тук *

Что-то знакомое, привычное, явно из детства, накатывает на меня, когда я пристегиваю ему оторванную граблю. Зрячие пальцы повторяют движения, которые совершали уже тысячу раз. Где-то там, в другой жизни, поэтому и действую с дрожью и заторможенностью. Кажется, за прошедшие годы (десятилетия? Я потерял счет времени), я разучился. Доставать из пачки две сигареты. Держать ровно на уровне его лица, чтобы не приходилось тянуться, заваривать кофе под его руководством. Когда-то все это было отточено до автоматизма, но теперь вызывает лишь странное напряжение где-то под ребрами. Там, где нет ничего, все отдано кому-то другому.
Нет сил даже, чтобы проклинать Сфинкса, когда задеваю кресло, следуя за ним, и отчаянно стараясь не отставать. Пальцы постоянно замечают что-то новое, обшаривают так спешно, как только могут; чуткий слух постепенно привыкает к обилию незнакомых звуков. Я все еще немного оглушен, и даже боль от столкновения с креслом не отрезвляет. Ничего не говорю. Слова – мусор, всегда им были. Вслушиваюсь в звук его босоногих шагов, и шагаю почти след в след, как мне кажется, это ведь так просто. По старой привычке. Считаю шаги по прямой. Спасибо, ценное наставление, чтобы я делал без тебя, лысый. Ступенька. Пальцы осматривают высокий стул, и я тут же отбраковываю его, устраиваясь прямо на ступеньке. Когда это меня волновало?
Трясет. То ли от волнения, то ли от холода, и отчасти я жалею, что на мне нет привычного свитера, в рукавах которого можно спрятать дрожащие руки. Сфинкс всегда читал меня по рукам. По щелчку слышу, что он справляется сам. Я не нужен ему. Уже давно.
Ему никто не нужен.
Закуриваю с наслаждением и жадностью. Насильственный переход дался трудно, и к сигарете словно бы не притрагивался вечность. Сколько прошло времени там, на Той Стороне? Пальцы свободной руки касаются кольца на цепочке. Кусок холодного металла, хранящий в себе последний выдох с вонью болотной мути. Возможно, мой единственный ключ к дороге обратно. Сжимаю его крепче, и на мгновение кажется, что слышу протяжную песнь Хранителя Болота. Саара переродился, его песня не может больше звучать, но в смеси странных запахов Сфинксовой квартиры, я чувствую дыхание Леса.
Тру лицо ладонями, чтобы прогнать наваждение, отчасти прячась этим от враждебного мира, в котором мой старый безрукий друг прикуривает себе сам. Меня пробирает такое отчаяние, что я нахожу в себе силы тихо выплюнуть:
— Зачем ты сделал это, Сфинкс?
Неправильный Ходок, тот, кто всегда сторонился моего мира. Сделал свой выбор. Нет смысла изображать взгляд в его сторону. Он знает, что я его слышу. Но чем дальше льется поток моих мыслей, тем хуже мне становится, поэтому не даю ему продолжить:
— Ты никогда никого не любил. Ни Дом, ни Русалку, ни меня, — это должно было все объяснить.
Равнодушно сплюнутое шелестящим шепотом, словно сгусток чистого яда. Пусть это отравляет нас двоих, раз уж он это все устроил. Вырвал из привычной жизни, забрал в мир, который для меня совсем не приспособлен. Он не настоящий, гораздо менее реальный, чем дыхание Леса у меня за спиной. Кажется, еще чуть-чуть, и пол под ногами сменится влажной травой, забирая шумы Наружности в шелест листвы. Затягиваюсь и выпускаю дым медленно, заставляя себя успокоиться. Отголоски далекой песни еще звучат на периферии сознания, но я не готов ее слышать. Не хочу. Даю время нам обоим. Чувствую себя бесконечно уставшим, словно расплачиваюсь за нахождение в этом мире чем-то более ценным, чем просто время. Каким-то невосполнимым ресурсом, чья потеря страшнее, чем лезвие, полосующее алыми всполохами по бледной коже.
Он может ничего не говорить. Может сказать. Это ничего не меняет. Стряхиваю пепел, куда придется. Если безрукая мать решит устроить мне выволочку – это будет самая меньшая из моих проблем. Уголок губ едва заметно дергается – изображать улыбку я так и не научился, пусть этот талант достается кому-то другому. Курю почти до фильтра, даже не морщась от горечи в самом конце.
— Так откуда ребенок?
Вопросов гораздо больше, но каким-то старым, почти забытым чутьем, я чувствую, что он понимает. Так, как понимал всегда, даже когда уходил от меня в детских обидах.
«Уходи, Сфинкс, не трепи мне нервы».
Песнь Саары сменяется до боли знакомым гитарным аккордом.

Подпись автора

*изнутри тебя держат десятки рук. я пришёл из леса под твоими зрачками, тук-тук.

к  а  к    ц  а  р  а  п  а  е  т     и  з  н  у  т  р  и ?  [indent]  [indent]  [indent][indent]  [indent]

  { ч у в с т в у е ш ь }

[indent]  [indent] к а к  р ё б р а  л е з у т  в  г о р л о,  а   с е р д ц е   м е н я е т  р и т м?

изнутри тебя держат десятки рук.  я пришёл из леса под твоими зрачками,  тук-тук *

Выбрать в мусорной шелухе крупицы той правды, что интересует меня, несложно. Потому что это он – мудрый, безрукий, говорящий в двух словах больше, чем кто-то иной донес бы за самую длинную речь. Мы курим где-то в околонаружности, шум и смрад призрачного мира проникает сюда, словно солнечный свет сквозь узорчатые просветы в верхушках деревьев моего Леса. Откуда мне это знать? Мой мир обрел краски навсегда, и я очень давно не чувствовал себя столь беспомощным, как сейчас. Лес всегда давал ровно столько, сколько я хотел и мог получить. Капризное божество, что-то, что я ношу в себе, и что тянет ко мне свои призрачные руки-стебли, но все никак не может дотянуться сквозь Наружный смог.
Мне хочется спросить, но я молчу. «Зачем?» — но в этом нет смысла, мы оба знаем ответ на невысказанный вопрос. В этом весь Сфинкс. Было бы странно, если бы он поступил иначе, и я даже не могу на него злиться. Чувствую лишь усталость и грязь, которая приходит ко мне с воздухом из Наружности, со всем этим бесцветным миром и его стертыми гранями. Пальцы бегут по стене и натыкаются на что-то знакомое. Запах возвращает меня в детство, ту, раннюю жизнь, воспоминания о которой давно покрылись пылью времени. Сколько прошло? Понятия не имею. Отколупать небольшой кусок и отправить в рот. Пальцы помнят. Отчего-то сейчас это важно, и, кажется, что вкус штукатурки в сфинксовом доме дает мне чуть больше, чем просто отголоски иной реальности в памяти. Словно еще чуть-чуть – и заговорят стены, заглушая шум машин. Слышишь ли ты их зов ночами, Сфинкс? Отколовшиеся кусочки очень медленно тают на языке. Не как леденец, но я чувствую себя в безопасности, когда они у меня во рту.
Наш разговор какой-то изначально тупиковый. Мы все еще смотрим в разные стороны, хоть здесь я и лишен возможности видеть вообще что-либо. Разные пути — каждый сам выбирает себе Дом. И мой отдается тихой песней из обручального кольца на шее. Тише. Хочется зашептать, так же, как шепчу на ухо, зарываясь носом в темные волосы, перекрывая некогда зрячими пальцами доступ кислорода, но вместо всего этого – легкое касание, ощущая холод металла. Закрывая, защищая и пряча. Это все, что я могу здесь, я абсолютно беспомощен, и впотьмах мне не нащупать пути обратно. Приступ тошноты заставляет внутренности сжаться. Спазм пустого желудка, рот наполняется слюной. Голос Сфинкса звучит как-то глухо, словно под толщей воды, и я на какой-то краткий миг перестаю дышать. Мне страшно верить, что я могу вернуться обратно. Хотя бы Прыгнуть, вернуться в тот мир, из которого пришел. Оставить безрукого наедине с его выбором. Страшно, потому что я знаю, что этого не произойдет, и поверить – значит сделать еще больнее.
— Что ты творишь, Сфинкс?
Шиплю, отчасти жалея, что не могу дотянуться и как следует встряхнуть его за загривок. Не знаю, тошнит ли меня от него или от протянутой сигареты. Пальцы послушно нашаривают какую-то тарелку и на мгновение замирают. А затем скользят по рельефу рисунка, проходясь раз за разом, и у меня внутри все холодеет от странного узнавания. Мокрая ли от дождя, или от реки времени, из которой он ее вытащил, она никогда не принадлежала этому месту.
— Чего ты хотел этим добиться?
Давай, скажи это, Сфинкс. Мне важно услышать. Рука не поднимается стряхивать пепел в тарелку, не могу объяснить этот внезапный ступор, но пальцы с зажатой в них сигаретой так и зависают где-то в воздухе. А потом пепел летит на пол. Не вижу этого, но уверен, что именно так. Словно само собой. Последнюю затяжку делаю так отчаянно, будто бы она последняя в моей жизни. Может, и так? Я согласен на то, чтобы этот мир убил меня, мне чертовски нужно обратно. Здесь я – тень себя. Половина, фарш из человека, функционирующий неполноценно. Даже в шуме Мира-Которого-Нет от меня не укрывается тишина на месте биения второго сердца. Он задел во мне что-то живое, еще не истлевшее. Что-то, что помнит удар кулака по столу и последнюю ночь. Поминальный плач по тем, кто уходит. По нему. И мне мстительно и тошнотворно хочется задеть его в ответ, заставить почувствовать. Потому что я этого не просил.
Я никогда не признаюсь, но мне действительно его не хватало. Нельзя вычеркнуть разом того, кто был твоим хвостом, правой рукой, хотя у самого — только чертовы Грабли. Но я предпочитаю думать, что это не имеет значения, потому что давно прошло. Потому что я не просил меня возвращать. Я никогда не хотел любить этот мир. И его. Пусть он читает меня по рукам, слова докажут ему обратное.
— А где Русалка? Не сошлись характерами?
Тушу сигарету об подошву кеда и тут же разминаю пальцами. Просто помоги мне вернуться обратно. Я прожил слишком долгую жизнь в мире, от которого ты решил отказаться. Я отдал ее кому-то другому, разделил вечность и истлевшую душу, если она вообще когда-то была.
Пока смерть не избавит нас, помнишь?
Готов поклясться, что где-то в темноте за моей спиной разбился один насмешник.

Подпись автора

*изнутри тебя держат десятки рук. я пришёл из леса под твоими зрачками, тук-тук.

к  а  к    ц  а  р  а  п  а  е  т     и  з  н  у  т  р  и ?  [indent]  [indent]  [indent][indent]  [indent]

  { ч у в с т в у е ш ь }

[indent]  [indent] к а к  р ё б р а  л е з у т  в  г о р л о,  а   с е р д ц е   м е н я е т  р и т м?

изнутри тебя держат десятки рук.  я пришёл из леса под твоими зрачками,  тук-тук *

За каждым нервным движением рук – маленькая истина. Он читает ее так же просто, как я читаю написанное шрифтом Брайля, выбитое для тех, в чьих глазах пустота. Привычка, выработанный навык, отточенный за годы совместного существования в Четвертой, за то время, когда мы заменяли друг другу недостающее. И если он получает информацию из моих жестов, чего-то, что мне недоступно, то я отчетливо слышу, как его слова пахнут ложью. О, Сфинкс, к чему это все? Не двигаюсь и ничего не отвечаю на эту маленькую импровизацию от безрукого. Хотел бы я сказать, что мы никогда не лгали друг другу, но это не так. Технически, как посмотреть, но вопрос настолько мутный и старый, что меня снова начинает подташнивать. Мы были честны по-своему. От осознания собственной правоты у меня едва заметно колется между ребер. Сфинкс – не тот, кого стоило бы жалеть, я почти физически чувствую его одиночество. Но кое-кто сам решил отказаться от всех миров, оставшись в том, которого нет.
В попытке показать всем, как он прекрасно может обходиться без чьей-либо помощи, он доказал совершенно обратное. Перо на воде – лучшая к этому иллюстрация, яркая картинка с печальным сюжетом. Ты доволен, Сфинкс? Много радости принесла тебе твоя неестественная Наружность? Этот мир не создан для тех, кто пришел сюда с Той Стороны. Знаешь, чего это стоит для таких, как она? Когда каждый твой миг здесь оборачивается десятилетиями. Не хочу думать о том, как мучительно больно было смотреть на изменения, которые невозможно не заметить. Исчезла ли она раньше, чем пряди у лица поседели и на лбу пролегли предательские морщинки? И все это в угоду твоему упрямству, мой друг. Самое время задаться вопросом, кто из нас двоих по-настоящему слеп. Если бы я мог ощущать весь спектр эмоций, меня бы трясло от ярости. Но вместо этого только скользящий по кромке блюда кончик указательного пальца.
— Ты эгоист, Сфинкс.
Выплевываю с каким-то плохо скрываемым раздражением в голосе. Как ребенку, который делает вид, что не понимает очевидных вещей. Он знает, знает абсолютно все, но упрямо не хочет этого принимать. Насколько все было бы проще, останься он в ту последнюю ночь, сколько дорог ему было открыто. Теперь думается об этом еще красочнее, чем за все годы, прожитые в Лесу. Перечеркнуть все ради собственного упрямого желания не принимать подачки Дома и Той Стороны. Для тебя ведь это именно так?
Не важно.
Плечо само собой дергается, и пальцы ощупывают холодную стену в поисках крошащейся штукатурки. Не то, чтобы я хотел стать частью этого дома, но кажется, что так мне станет еще на одно мгновение безопаснее. Слушаю его молча. Как всегда – невежественный похлеще Курильщика, когда дело касается серодомных секретов. И не знаю, чем я раздосадован больше: тем, что он, как и всегда, плюет на любые запреты и Ходит так, как ему вздумается — без трепета и почтения, или тем, что он делает то, чего я сам на этот раз не могу. Жгучая зависть и отчаяние захлестывают меня, но я касаюсь пальцами упавшего браслета, скрывая за интересом собственную нервозность. От всего этого кажется, что он трогает чистое стекло пальцами, перепачканными в котлетном жиру.
— Рекомендую начать с себя.
Когда в руках наконец-то зажигалка и сигареты, я чувствую себя настолько пустым и уставшим, что не хочу больше говорить ни о чем. И мы расходимся по комнатам, чтобы отдохнуть друг от друга до самого рассвета.

Запах Леса заставляет сердце стучать, как при беге, и я, кажется, действительно срываюсь, когда трава касается ног. Кончиками пальцев по цветкам ятрышника, и зверь внутри ликует от предвкушения скорой свободы. Зверь скулит и просится наружу, и в глазах, отблескивающих зеленью, появляется что-то животное. Рычу, когда взгляд наконец-то встречается с омутом черных глаз. И я лишь наполовину человек.
Близко. Знакомо. Как много времени здесь прошло? Нам приходится говорить, и это непривычно, и режет слух. Словно мы делаем что-то неправильное и ненужное. А когда я замолкаю и тянусь, чтобы сжать пальцы, меня обжигает болью порезов. Снова и снова, словно пытаясь оставить метку. Я ношу каждую из них с гордостью, подставляясь еще и еще, одаривая хищными укусами в ответ, и оставляя свои метки-следы, которые останутся, даже когда уйду.
Когда?
Затишье перед рассветом. Мы – спина к спине, соприкасаясь макушками. В попытке изобразить равнодушное «все нормально» и «вали, куда хочешь». Так просто. Признаваться сквозь время, как сильно я ненавижу. В молчании слишком много сокровенного и родного, чтобы кто-то из нас истолковал что-то неверно. Одержимость давно стала привычной, мы заполнили пустоту друг для друга, но, исчезая, я вижу в отчаянии протянутую вслед руку.

Находить себя в темноте после красок моего мира – мучительно больно. Это выбивает из меня кислород, и в первые мгновения я корчусь на диване, как гусеница на песке, и пытаюсь вдохнуть хоть немного. Здесь душно и пахнет копотью. На меня давят тяжелые стены, где-то у соседей плачет ребенок. Ревет, не затыкаясь ни на мгновение до тех пор, пока я не обхватываю лицо ладонями, чтобы хоть как-то прийти в себя.
Мне нужна дорога назад.
Я сломан внутри, и из последних сил нахожу пальцами балконную дверь. Пускаю их вперед, позволяя изучать все, до чего они смогут дотянуться. Уже знакомая ступенька и кирпичная стена, об которую я, кажется, только что стесал голое плечо. Не важно. Цепкие пальцы зажимают сигарету, и я с наслаждением закуриваю, касаясь локтями холодных перил. Опускаюсь на них в изнеможении, словно действительно не спал целую ночь. На груди саднящие порезы, но сейчас эта боль кажется чертовски приятной и нужной, и я готов отдать ради этого все свое тело на растерзание, если бы это позволило мне вернуться Домой. Закуриваю во второй раз, но уже не для себя, когда слышу босоногие шаги Сфинкса за спиной. Что сейчас там, впереди? Серый рассвет? В Наружности вообще бывают иные рассветы? Протягиваю пальцы с зажатой в них сигаретой прямо к его губам. Очень вовремя, Сфинкс.
— Что будешь делать?
Не выбросит же мудрая кошка меня в Наружность? Вдруг там бродит заматеревший Черный со своей бультерьерихой, а носки в пакетике все еще хранят запах? Я не выйду туда. Этот мир насмешек и вони не для меня.
— Не хочу, чтобы меня переводили через дорогу, — глухо откликаюсь в пустоту, зная, что он поймет.

Подпись автора

*изнутри тебя держат десятки рук. я пришёл из леса под твоими зрачками, тук-тук.

к  а  к    ц  а  р  а  п  а  е  т     и  з  н  у  т  р  и ?  [indent]  [indent]  [indent][indent]  [indent]

  { ч у в с т в у е ш ь }

[indent]  [indent] к а к  р ё б р а  л е з у т  в  г о р л о,  а   с е р д ц е   м е н я е т  р и т м?

изнутри тебя держат десятки рук.  я пришёл из леса под твоими зрачками,  тук-тук *

Мир словно под водой. Звуки не слышны так отчетливо, как должны бы, от того и запах и вкус собачьего корма кажется не таким ярким. Только хруст подушечек в собственных челюстях заставляет помнить, где я нахожусь. Сфинкс хрустит рядом со мной, и мы молчим. То ли от того, что поглощены поеданием этой дряни (которая на вкус, в общем-то, ничего, если признаться), то ли потому что нам не о чем говорить. Я не хочу быть здесь, он не хочет, чтобы я был здесь. Наши желания совпадают, и, может быть, если очень сильно захотеть – мы сможем вернуть все на место? У каждого свой мир. Меня не должно быть здесь. Так же, как и не должно было быть другого меня, и Сфинкс прекрасно должен бы это понимать. Но при чем здесь я?
Но мы не ищем ответов на вопросы, просто продолжаем разгрызать куски собачьего корма, размоченные немного в молоке. Это странно на запах и вкус, и я ем не с таким же упоением, что и Сфинкс, судя по звукам. Безразлично жую, запивая молоком, и кажется, что Наружность пытается притянуть меня к себе еще и вот таким извращенным методом. Но я не хочу. Хочется сплюнуть разжеванную резко пахнущую кашицу прямо на пол, выражая свое отношение, но я лишь проглатываю и запиваю снова.
От ощущения липких рук проклятой Наружности на моих плечах меня начинает тошнить. Борюсь с подступающим приступом и отпиваю еще молока. Бесполезно. Сплевываю все, что было во рту, куда-то на стол и ухожу как можно дальше вглубь квартиры, ощупывая мебель зрячими пальцами. Незамеченный.

Забиваюсь в самый дальний угол, который только могу найти. Здесь душно и пыльно, но лучше, чем рядом с лысым и его громкими мыслями. Понимание никуда не делось, но будь оно проклято сейчас – я бы предпочел не чувствовать его боль.
Из-за толщи воды не слышу даже его шагов, и замечаю, только когда он оказывается совсем близко. Запах спиртного бьет в нос, и я вдыхаю чуть глубже, чтобы понять. Пахнет, как оказывается, водкой, а врученная мне бутылка говорит больше, чем я хотел бы узнать. «Ты в своем уме, Сфинкс?» — но я давно не вожак для него, и Сфинкс может травить себя так, как посчитает нужным. Пальцы обхватывают холодное стекло, и я на вес пытаюсь определить остаток. Пойдет, раз уж он планирует решать наши проблемы именно так. Заглушаю собственным глотком вопрос Сфинкса, давая себе драгоценные секунды на отсрочку ответа. Делаю над собой усилие, сдерживая резкость. Я мог бы сказать, что мне все равно. Это ведь я, но я не просил этого, Сфинкс, ты сам виноват. Горло обжигает алкоголь, но по телу тут же разливается приятное тепло. Резко выдыхаю через рот, и, кажется, это делает только хуже. Самое время закусить собачьим кормом – было бы очень кстати, жаль, что безрукий не захватил его с собой из кухни. Восстанавливаю дыхание и нахожу в себе силы, чтобы ответить.
— Лес – его дом. Там нет слепоты и увечий.
Говорю не без мстительности, и в голосе отчетливо слышится яд. Едва сдерживаюсь, чтобы не фыркнуть. Лес примет его, с какого бы Круга он ни был, но объяснять все это лысому кажется ненужным и лишним. Поэтому просто делаю еще глоток, словно бы это может унести мои тяжелые мысли вместе с напитком куда-то дальше в желудок. Алкоголь ударяет в голову, и я все глубже погружаюсь в ту воду, которая давила до того на уши. Почти физически чувствую, как ухожу на дно. Как бы мне не утонуть, Сфинкс, протяни руку помощи?  Передаю ему бутылку в граблю, принимая его планы на то, чтобы погрузиться в алкогольный туман на сегодня окончательно. Искусственные пальцы заклинило, и я держу холодное стекло так, чтобы он мог прижать драгоценную бутыль к телу. Почти как когда-то давно, может быть, целую жизнь назад. Помогаю сделать еще один большой глоток и требовательно забираю обратно. Не Лунная Дорога, но тоже сойдет.
Мне нужно Домой. Босыми ногами по влажной траве, по камням или битым стеклам. Я буду ползти, если потребуется, если это вернет меня обратно и расставит все по своим Кругам.
Кажется, я наконец выплываю. Звуки снова такие, какими и должны были быть, и откуда-то даже доносится шум Наружности. Едва слышно гудят трубы, где-то внизу у соседей срабатывает будильник. Хватаю ртом воздух и чувствую головокружение. Без картинки перед глазами — это то еще ощущение, но узнаю его безошибочно. Ко всем нахлынувшим из-под воды звукам добавляется писк. Замираю, чтобы понять, слышен ли он на самом деле, но быстро осознаю, что противный комар засел только у меня в голове. Может быть, пойдет кровь носом, и станет физически легче переносить этот тошнотый выдуманный мирок.
Прикладываю бутылку то к губам Сфинкса, то к своим собственным, поочередно несколько раз. А потом в комнате становится подозрительно тихо. С шумом ставлю на пол опустевшую тару и позволяю пальцам осмотреть пространство перед собой.
— Сфинкс?
Страх мурашками пробегает вдоль позвоночника, и отголоски зверя во мне скалятся, заставляя обнажить сколотый клык. Это нечестно и страшно, когда то, что нужно тебе, достается тому, кто этого совершенно не ценит. Почему? Он отрекся, ушел, не захотел. Попытался затащить в свой мир и меня, как угодно, хотя бы так, но не смог. Кто из нас допустил в этот раз осечку на самом деле?
Хочется запрокинуть голову и завыть.
Сколько бы я ни выплывал, я все равно остаюсь в темноте.

Подпись автора

*изнутри тебя держат десятки рук. я пришёл из леса под твоими зрачками, тук-тук.

к  а  к    ц  а  р  а  п  а  е  т     и  з  н  у  т  р  и ?  [indent]  [indent]  [indent][indent]  [indent]

  { ч у в с т в у е ш ь }

[indent]  [indent] к а к  р ё б р а  л е з у т  в  г о р л о,  а   с е р д ц е   м е н я е т  р и т м?

изнутри тебя держат десятки рук.  я пришёл из леса под твоими зрачками,  тук-тук *

Тишина пустой комнаты подбирается ко мне, как соленые морские волны. Кажется, я даже слышу их шуршание, они пенятся и наполняют нос запахом соли и ветра. Они все ближе, касаются ступней и выше, и вот весь я — охвачен бурным потоком. У меня нет сил, чтобы сопротивляться. В темноте меня кружит и кружит, унося в смертоносном вихре все дальше. Прочь из Наружности. Странно, что я могу дышать, а пустота наконец перед глазами расступается, даруя взору всполохи синего, бирюзового и белого. Слышится странный хлопок, и меня обсыпает россыпью блестящих бумажек. Моргаю, сплевываю и рассматриваю их на себе с изумлением. Откуда?.. Пока еще есть силы, чтоб удивляться.
Я лечу все дальше и дальше, а пальцы хватаются за что-то в панике. Это похоже на раму, у меня в руках — угол или какой-то выступ. Чувствую, но пока еще не вижу в цветных пятнах ее резной узор, осматриваю, как умел когда-то, как приходилось мне делать в последние сутки. Навык, отточенный, как езда на велосипеде или мотоцикле. Прижимаюсь к спасительной преграде всем телом, надеясь, что она сможет действительно меня защитить.
Небесно-голубой поток проносится дальше, а я так и держусь за край рамы, даже не сразу осознавая, что под ногами – твердый пол. Тишина. Темнота. Насмешник. Пальцы скользят по его поверхности, и отражение четко повторяет мое движение. Они опасны, лживы, и я чувствую холодок, пробегающий по спине. Напоминание такое сильное, что где-то между ребер я чувствую предательский укол. Это не мой мир; никогда им не был, что нужно теперь от меня? Поднимаю взгляд и пытаюсь всмотреться в лицо того, другого меня, что будет по ту сторону рамки, но зеркало внезапно разлетается осколками. Не успеваю даже закрыться руками – меня отбрасывает назад и снова кружит в вихре. На этот раз он состоит из осколков. Я невредим, но лучше бы было больно. В осколках можно заметить лица.
Я смутно узнаю людей, но боюсь протянуть руку и коснуться картинки на блестящей поверхности. Пролетаю мимо них, как в невесомости, едва касаясь острых углов кончиками зрячих пальцев. В конце концов, я не выдерживаю, и меня затягивает внутрь.
На мгновение я снова слеп. Ладони упираются во что-то влажное и рыхлое, уже знакомо пахнет солью и нагретым на солнце камнях. Моргаю, чтобы привыкнуть к яркому свету, и вижу море. Я никогда не был на море на самом деле, но видел его в чужих снах. Подсматривал, жадно, как воришка, забирал его в чьих-то мечтах, так что теперь оно тоже было мое. Мы уже бывали здесь – вместе; я держал на ладони кольцо. Чайка, возможно, та же, кричала над головой. Здесь мы поменялись ролями.
Небо персиковое в закатном солнце, птица проносится мимо стремительным росчерком и кричит, кричит, предупреждая меня о чем-то. Если бы я только умел слушать чаек… Где-то поодаль на берег выбрасываются киты с эбонитовыми глазами. Им больно, мне кажется, они плачут, и соль из их глаз смешивается с морской водой. От того ли море соленое на самом деле? Я не успеваю подойти ближе, стереть слезы пальцами с темной соленой кожи и попробовать их на вкус – под чаячий крик меня снова подхватывает поток. На этот раз целый коридор из зеркал, картинка за картинкой. Я не хочу видеть их, не хочу погружаться в чужие истории. Не понимаю где я и кто. Все стирается.
Эй, Алиса?..
Слышится топот и смех.
Побежали за белым кроликом?
Что-то белое и правда проносится перед глазами и исчезает во тьме. Голова кружится, и я вспоминаю, что вообще-то чертовски пьян. Делаю шаг вперед. Даже пол под ногами – зеркальный. Я ступаю по ним, испуганным, спорящим, возбужденным (но иногда безмятежным или вовсе отсутствующим), словно бы это так просто. Вперед, босыми ногами по чужим жизням. Этому нет конца и начала, я заблудился; кто бы нашел меня? Стоит только подумать об этом, и в следующем отражении меня встречает взгляд синих глаз. Подернутые сединой виски и улыбка. Я протягиваю руку, чтобы коснуться ее, ощутить снова, как тогда, целую жизнь назад. И одергиваю.
Я не хочу проживать это снова. Вокруг сумасшествие, отражения, тени. Кажется, я совсем потерял ориентацию в пространстве и уже не понимаю, где верх, а где низ. Топот проносится совсем близко, но никого не видно.
Наконец я понимаю, что не могу вынести этой какофонии в калейдоскопе зеркал, и спешно вытягиваю руки перед собой. Не знаю, что именно мне удается найти, но мир вокруг исчезает и гаснет. Я опять в темноте. Снова?
Водный поток, теперь уже совсем настоящий, несет меня, переворачивая время от времени. Вода в носу и ушах, горло дерет от соли. В ушах слышен неистовый стук, и я изо всех сил пытаюсь дотянуться до кольца на цепочке. И обнаруживаю, что его нет.
На удивление, меня охватывает не паника, а спокойствие. Безразличие. Приятное, спасительное чувство, предваряющее собой пустоту. Я хочу погрузиться в нее, я готов. Не надо больше зеркал, синих глаз и выбрасывающихся на берег китов. Я отчего-то очень устал.
Чьи-то острые зубы встряхивают меня, я чувствую это сквозь сон, но у меня больше нет сил, чтобы открыть глаза.
«Отстань, Сфинкс, ты действуешь мне на нервы»
Запах родной, но, вместе с тем, и немного странный. Я живой. Тело щиплет от соли, но уже скорее фантомно. Ощущаю себя другим. Дыхание размеренное и спокойное, чувствую это еще до того, как проснусь окончательно. Я не уверен, что хочу просыпаться. Затылок упирается во что-то довольно жесткое, и когда я ворочаюсь, слышится скрип.
С трудом поднимаю веки.
Мир больше, чем ему полагается быть. Мне достаточно одного взгляда на свое тело, чтобы понять больше, чем хотелось бы. Словно бы мне снова девять. Хочется курить, но горло все еще дерет от морской воды, пусть теперь это и не взаправду. Знаю, просто уверен, что мы оба здесь и сейчас. Взгляд его глаз красноречив даже тут, и я осторожно слезаю с кресла-качалки.
Ты не причинишь мне вреда? Ответ на вопрос кажется очевидным.
Усаживаюсь перед ним на полу и несмело касаюсь пальцами черной шерсти. Смотрю на нее завороженно, словно вижу впервые. Перебираю пальцами, путаюсь, совершаю какой-то, известный только мне, ритуал. А когда надоедает, просто прижимаюсь своим носом к его – холодному и мокрому. Это отчего-то успокаивает. Смотрю на собственное отражение в глазах пса, который и не пес вовсе, и кажется, что меня снова тащит куда-то в темноту. Если долго всматриваться в бездну — бездна начнет всматриваться в тебя — это, наверное, похожее чувство.
Мгновение спустя я действительно перестаю видеть. В желудке спазм, и я с трудом его успокаиваю, заставляя себя сглотнуть и дышать. В нос ударяют запахи, какие-то очень забытые, но знакомые. Пахнет сырой штукатуркой, потом, корками апельсина. Пальцы находят на полу чей-то чужой ботинок.
Где-то за стеной слышится рев Слона.
— Ну, посмотри, какой красивый! Ты только посмотри…

Подпись автора

*изнутри тебя держат десятки рук. я пришёл из леса под твоими зрачками, тук-тук.

к  а  к    ц  а  р  а  п  а  е  т     и  з  н  у  т  р  и ?  [indent]  [indent]  [indent][indent]  [indent]

  { ч у в с т в у е ш ь }

[indent]  [indent] к а к  р ё б р а  л е з у т  в  г о р л о,  а   с е р д ц е   м е н я е т  р и т м?

изнутри тебя держат десятки рук.  я пришёл из леса под твоими зрачками,  тук-тук *

Скрип ржавого металла доносится откуда-то сверху, и я понимаю, что мог бы увидеть отсюда, пожалуй, разбитое чердачное окно. Ту часть Дома, где Арахна плетет свою паутину, где тонкой нитью тянется Дорога и разбиваются зеркала. Тошно. Ветер гоняет по двору опавшие листья, и мне отчего-то кажется, что пахнет осенью. Запах немного затхлый, влажный, как будто бы что-то начало умирать уже сейчас, однако новый сезон еще не вступил в свои права полностью. Может быть, мне все кажется – понятия не имею, что вокруг меня, но воздух не пахнет зноем. Я не понимаю, жарко мне или холодно, знаю только, что болят следы от фантомных зубов.
Вернуться предательски больно. Говорят, это плохая примета – возвращаться, но нас не спрашивали. Я пытаюсь прислушаться, отбросив шуршание листвы, звук возни… Кузнечика?.. рядом с собой, скрип проклятого флюгера и вялые переливы гитары старших. Иногда, раньше, давно, я слышал его. Божество. Не как голос в своей голове, скорее, мы просто были чем-то одним. Я служил его воле, а оно открывало мне кое-какие секреты. Но сейчас тихо – то ли оно отвергло меня, то ли здесь я не принадлежу ему так, как принадлежал когда-то. Это мысль могла бы показаться дикой, но все может быть иначе. Здесь я мог быть так же слеп и физически, и внутри. Сложно сказать, страшно ли мне. Мне никак. Пятки упираются в деревянную будку, а размокшая от жира салфетка прилипает к ладони. Перекладываю ее куда-то рядом с собой.
На какое-то короткое мгновение это все исчезает — котлеты, Дом, звук гитары. Ночь передо мной расступается (пусть и нечетко), но я вижу разбитую автостраду и вдалеке силуэт закусочной. Внутри сжимается туго невидимая пружина, я не понимаю, смеяться мне или плакать, и есть ли у меня на все это силы. Путь всегда начинался отсюда. Втягиваю носом воздух, глотая откуда-то взявшуюся пыль, моргаю, и свет исчезает. В моей руке Грабля вместо теплых пальцев. Не испытываю даже разочарования – этот путь теперь кажется призрачным и далеким. Кеды моментально намокают и противно чавкают, когда я переступаю с ноги на ногу. Влага ползет вверх по штанине, а я лишь крепче сжимаю искусственные пальцы в своей ладони.
Что-то сдвинулось с этого момента. То равнодушие, с которым мы встретились: как старые супруги, опостылевшие друг другу уже давно, бесконечно уставшие друг от друга, но не имеющие уже ни сил, ни возможности что-либо изменить. Это куда-то ушло, и на смену пришло нечто иное, что я пока был не готов облечь в какую-то конкретную мысль. Не знаю, похоже ли это на гнев за то, что когда-то – очень давно, целую жизнь назад – он предпочел уйти. Пытался доказать что-то себе или Дому, взять все в свои руки – абсурд, да и только. Может быть, я не злюсь вовсе. Джинсы противно липнут к ногам, и где-то внутри меня тот Слепой, которому действительно десять.
Шлепаю по земле, стряхивая с кед невидимые мне капли и грязь. Он обязательно отправит нас мыться, а потом завернет в пушистое полотенце, и можно будет притвориться, что спишь, пока тебя несут в спальню теплые руки. Но я к этому не готов. Не готов, пожалуй, еще сильнее, чем не был готов ко встрече со Сфинксом.
Я оплакал его, похоронил в памяти, оберегая только кухонный нож, который воткнули ему в горло той самой ночью. Пережить это все снова – как полосовать острым лезвием по едва затянувшимся ранам. Мы оба чувствуем это, кажется, оттого и прячемся у собачьих будок во дворе, не решаясь оставаться в стенах Чумной комнаты. Мне не хочется доставать Лося из могилы, пусть они и только в моей голове.
Залезаю пальцами в карман, чтобы по привычке взять сигарету, но вместо этого что-то впивается мне в ладонь. Уголок какой-то бумажки. Письмо! И я вспоминаю. Болтающийся на шее черепок и какая-то отчаянная, тогда еще не понятная мне усталость в голосе его обладателя. Будет ли здесь точно так же? Не чувствую в себе даже желания предотвращать ту кровавую бойню. Кто знает, что происходит здесь Круг за Кругом. Для кого он закончится, а кто продолжит жить среди исписанных стен? Утешаю себя или просто слишком устал.
Сжимаю вдруг повлажневшими пальцами сложенную бумагу и осторожно вытаскиваю из кармана.
— Думаю, мы получим по шее от воспитателей, если будем курить открыто. Нас никто не видит?
Пальцы ныряют в нагрудный карман его куртки, оставляя там сложенный в несколько раз листок. Он пах, наверное, чернилами, сигаретным дымом и самим Черепом, но мне хватало ума не доставать его даже в те редкие моменты, когда я, кажется, был один.
Наклоняюсь в поисках окурков, которые еще можно скурить, ощупываю их и раздосадовано выдыхаю – большая часть из них противно-влажная от недавнего дождя. Подходящие экземпляры обнаруживаются где-то у самой будки, которую я осматриваю обеими руками, чтобы не ушибиться. Бережно сжимаю в пальцах находку и выпрямляюсь.
Стоит мне затянуться, и дым обжигает горло. Непривычно, и я кашляю, сплевывая горькую слюну куда-то под ноги. У нас есть совсем немного, но я делюсь с безруким, забытым жестом прислоняя фильтр к его губам. От сигарет начинает подташнивать, а масляные котлеты с обеда больше не кажутся столь аппетитными. Через силу делаю еще одну затяжку и возвращаю окурок Кузнечику. Затем тушу его об подошву ботинка. Если повезет, никто не узнает о нашем маленьком нарушении.
Долго молчу, потому что молчать – комфортно. Возможно, нас уже заждались Чумные. Может быть, возле прачечной ходит девушка в широкополой шляпе, ожидая мальчишку с протезами. Может быть автомат с газировкой на первом перестал выдавать только пустые стаканчики.
Сейчас я потерян, как никогда.
Глубоко вдыхаю и медленно выдыхаю, возвращая в памяти то краткое мгновение, когда мой мир готов был впустить нас обоих.
— Какого цвета твои глаза?
Когда мы возвращаемся, в окне Чумной любой зрячий мог бы заметить Вонючку, усаженного кем-то на подоконник. Это самонадеянно и глупо, но мне кажется, что я остро почувствовал его взгляд.
Он говорит: «Зелёный», как на ладони кузнечик, прыгающий в неизвестность.
Зелень — в Доме проросший ельник, хвощ и лоза, едкость паслёновых зелий.
Зелень.
Глаза цвета Леса — метка, сказать о которой, значило бы играть нечестно.

Подпись автора

*изнутри тебя держат десятки рук. я пришёл из леса под твоими зрачками, тук-тук.

к  а  к    ц  а  р  а  п  а  е  т     и  з  н  у  т  р  и ?  [indent]  [indent]  [indent][indent]  [indent]

  { ч у в с т в у е ш ь }

[indent]  [indent] к а к  р ё б р а  л е з у т  в  г о р л о,  а   с е р д ц е   м е н я е т  р и т м?

изнутри тебя держат десятки рук.  я пришёл из леса под твоими зрачками,  тук-тук *

Полотенце пахнет порошком, запах забивается в ноздри и щекочет так, что несколько раз я едва не чихаю, сбивая весь сонный туман. Мне тепло, но от чего-то иногда бросает в холод, и я кутаюсь в шершавую ткань как можно плотнее, словно это – руки, заботливые и теплые, чуть грубоватые от мозолей, но готовые удержать меня, даже если я упаду. Привычнее было бы, наверное, на полу, но с тех пор, как в Чумную перебралась добрая часть стаи Спортсмена, я спал здесь. Еще здесь. Жить, зная все наперед – не интересно и странно. Каково тебе все эти годы, Шакал? Я закрываю глаза, хоть для меня и ничего не меняется, но внезапно перед внутренним взором проплывает в небесную синеву дирижабль.
Сначала я вижу его со стороны, его вращающиеся винты и свинцовый бок на фоне чистого неба. А потом меня куда-то уносит, кружит, и я вдруг понимаю, что дирижабль – это я. Вернее, я – дирижабль. И это мои винты вращаются, разрезая воздух, это я – обтекаемой формы громадное судно в небе. И под свинцовым моим брюхом протекает артерия-автострада, проводящая всех путешественников Этой Стороны из одного городка в другой. Я не знаю, есть ли у нее начало и конец, не знаю, куда отправляются те, кого больше никогда никто не встречал.
Плыву, незримым фамильяром сопровождая того, кто мчится по трассе в машине альбиноса. Догадываюсь, что он ищет, но не имею ни возможности, ни желания помогать ему в этом. Я просто аэростат, воздушное судно, и мне не подняться даже по лестнице в небо – я слишком неповоротлив и…
Звуки пощечин возвращают меня в темноту. Ощущение полета в первые мгновения не отпускают, но знакомый запах свербит в носу, и я тихонько чихаю, не выдержав. Помимо запаха порошка, здесь еще пахнет апельсиновой кожурой, мальчишеским потом и совсем немного влажными опилками. Я вдыхаю снова и снова, отчаянно надеясь зацепить в этой какофонии Чумной комнаты хоть каплю свежего воздуха, раскаленного асфальта и пожухлой травы. Но нет.
Безрукий потерял всякий страх, шагая туда-обратно так, как ему вздумается, перепрыгивая, наплевав на все правила. Вздыхаю и разрушаю полотенечный кокон. Кажется, пижама съехала как-то вбок, мешая мне шевелиться, и я веду плечами, пытаясь вернуть ее на место. Во рту привкус металла. Противный, как будто бы только что облизал батарейку, и не проходящий, как будто бы эта же батарейка все еще оставалась у меня во рту. Почему-то вкус кажется свинцовым, хотя я в жизни, наверное, не трогал свинца.
Перекладины кроватной лестницы больно впиваются в босые пятки, и я почти скатываюсь вниз, приземляясь рядом с Волком. Его голос звенит у меня над ухом, и приходится отодвинуться, чтобы не оглохнуть. Пальцами нащупываю общую тарелку и хватаю с нее что-то пористое и мягкое. Нужно избавиться от привкуса во рту, поэтому тяну в рот размокший кекс и механически жую, ощущая что-то похожее на бумагу во рту. Лучше не становится, но голос Волка теперь звучит еще дальше, и я понимаю, что он поднялся на ноги. Сейчас опять заведет свою шарманку про рыцарей и уставших путников, что могут согреться у воображаемого костра. Пододвигаюсь ближе к Кузнечику и обхватываю колени руками.
— Ты облысеешь раньше времени, если не прекратишь это, — шепчу ему в самое ухо.
— Что это вы там шепчетесь?! – звонко раздается голос Вонючки, и я впервые за долгое время чувствую себя Дома.
Наступление утра ощущаю интуитивно, хотя и не могу видеть рассвет. В одеяле тепло и уютно, а размеренное дыхание Лося за дверью успокаивает меня и вызывает навязчивое желание остаться еще немного. Но мне нужно уйти, пока он не проснулся. Сон мой – тревожное и поверхностное марево, и пускай я делаю все, как должен, меня не покидает зудящее ощущение неправильности. Словно бы я не на своем месте, не там, где должен был быть. Тихо крадусь босыми ногами, подметая пол накинутым на плечи одеялом. Стены говорят со мной, шепчут, сообщая чужие секреты. «Клуб полуночников каждую пятницу в подв.», «порча, сглаз и пр. радости», «не дай системе захватить твой мозг». Читаю их пальцами, собирая осколки чужих молчаливых криков. Мы обязательно найдем выход. Я найду.
В Чумной тихо и царит сонное царство. Обрывки снов долетают до меня, но я отмахиваюсь от них, словно от надоедливых мух. Не сейчас. С трудом залезаю на свою кровать и погружаюсь в глубокий сон без сновидений.
— А Слепой опять ночью уходил! Интересно, куда?
Привидением проплываю из предбанника в комнату и безошибочно кладу руку на плечо Кузнечика.
— Пойдем. Попробуем уличную копоть на вкус.

Подпись автора

*изнутри тебя держат десятки рук. я пришёл из леса под твоими зрачками, тук-тук.

к  а  к    ц  а  р  а  п  а  е  т     и  з  н  у  т  р  и ?  [indent]  [indent]  [indent][indent]  [indent]

  { ч у в с т в у е ш ь }

[indent]  [indent] к а к  р ё б р а  л е з у т  в  г о р л о,  а   с е р д ц е   м е н я е т  р и т м?

изнутри тебя держат десятки рук.  я пришёл из леса под твоими зрачками,  тук-тук *

Уличный ветер здоровается с нами, хлопая чердачной форточкой. Окно, должно быть, разбито, ветер со свистом проникает сквозь заостренные зубы стеклянной пасти. Осматриваю их пальцами, осторожно, стараясь не оставить следов собственной крови. Действительно, острые. Сохранившие память о разбившем стекло ударе, хранители истории Дома и уличной копоти. Не так, как я помнил, хотя место, определенно, то самое. То, что станет позднее моим, особым местом тишины и Арахны. Не один из тайников – нет, но что-то такое, путь к чему знаю только я. Как и десяток других дорог Дома. Он открывает их передо мной, распахивает незримые двери, и я – незрячий, вижу больше, чем все зрячие вместе. Видел когда-то и увижу теперь, надо только перешагнуть через промежуточное «сейчас».
Не нужны глаза, чтобы понять: это место изменится. Меня здесь еще не было, я не приходил сюда, и, вероятно, не родилась еще та Арахна, которая поможет сплести паутину-нить, чтобы увести за собой тех, кто сам уйти будет не в состоянии. Пальцы осматривают стул, размазывая по нему капли чего-то влажного и теплого. Подушечки противно щиплет. Тру их между собой, не морщась, с удивлением обнаруживая это ощущение. Это мои глаза. Как зеркала Крысы, как зеленые стекла очков Рыжего. Каждый выбирает себе инструмент по нраву. Вытираю кровь, размазывая ее по свитеру, и опускаюсь на пол, скрещивая ноги, как заправский йог. Здесь зябко, но душно, а впитавшиеся в чердачную мебель запахи рисуют в голове картинки прожитых историй любви. Мне не полагается думать об этом. Сколько мне? Девять? Губы растягиваются в подобии улыбки.
Сигареты как нельзя кстати. Лысый (еще не или уже не?..) использует какие-то свои особые способности, не иначе. Найти незапрятанную бесхозную пачку сигарет на чердаке – редкая удача. Подарок Дома или забывчивость влюбленного? Закуриваю и даю Кузнечику затянуться. Работало бы это как-то иначе, открывало бы закрытые двери… Затягиваюсь и сам, пытаясь дымом вытеснить сожаление.
Организм не привык. Он бунтует, сопротивляется, грозится выплюнуть легкие вперемешку с бордовой кашей, и я отчаянно сиплю, глотая воздух и выступившие слезы. Хочется сплюнуть вместе с незримым мне ядовитым облаком тоску и серость. Ощутить под изрезанными пальцами пульсирующую артерию на шее, тепло чужой кожи, запах волос Летуна и холод зеркальных бирок. Здесь не так. Кусачие доски на полу едва слышно скрипят, когда я меняю позу, прижимая к груди согнутые в коленях ноги.
Не знаю, сколько еще чердак будет пустовать без привычных ему обитателей. Под стопой что-то шуршит, и я отпихиваю его подальше, не желая касаться пальцами. Пытаюсь перебороть отвратительно колющее в груди чувство. Это не они вторглись на мою территорию. Это мы с безруким проникли в их обиталище, мы залезли в этот ящик с грязным бельем по самые макушки, и сидим там, дымя чужими сигаретами. Чужой мир, чужая копоть и какофония запахов. То, что отчетливо пахнет деревом, пылью, чьими-то чужими историями, латексом и бумагой.
Лысый снова применяет свое колдовство.
Ничего не говорю ему, лишь затягиваюсь, пытаясь в очередной раз при этом сдержать приступ кашля. Младшим курить нельзя. Что скажет Лось, почувствуй он запах табака? Не хочу думать об этом, но, сам того не замечая, погружаюсь в омут мрачных мыслей. Наших со Сфинксом. На двоих.
Здесь может пахнуть чем угодно, все это – не то. Мне не донести этого словами, а раз так, то нет смысла в принципе открывать рот. Но отчего-то кажется, что он слышит, знает, чего я жду здесь и на что надеюсь, и потому точно так же молчит в ответ, выдавая изредка отдаленные комментарии.
Все еще в моих-его мыслях, реагирую на замечание не сразу, на мгновение задержав дыхание, отчасти все еще не теряя надежду. Не чувствую, как восемь лапок перебирают по моему плечу, спеша зарыться в спасительные сосульки грязных волос. Осторожно двигаюсь пальцами вверх, боясь раздавить своего пассажира. Или здесь мы – непрошенные для него гости? Не_Арахна послушно перебирается на подставленные ей пальцы, даже не пытаясь сбежать. Словно мы старые друзья.
— У меня нет флейты, чтобы сыграть тебе, — говорю с сожалением, не смотря на маленькое существо в своей ладони.
Внутри тугой комок разочарования и отчаяния. Здесь не польется музыка, я еще не знаю мотив. Арахна не вырастет, заполняя собой все чердачное пространство, и не сплетет спасительную паутину. Мы в клетке, и пока что я понятия не имею, как выбраться на свободу. Переворачиваю ладонь так и эдак, позволяя восьмилапому пассажиру перемещаться так, как ему заблагорассудится. Не вижу, но угадываю его движения, едва заметно щекочущие меня. Почти не чувствую этого.
Снизу доносятся шаги, становящиеся все ближе. Если отключиться от остальных звуков – будет слышно даже дыхание, но я слишком увлечен нашей маленькой игрой, чтобы это заметить.
— Там внизу кто-то есть, — говорю наконец.
Мы в клетке – самое время мысленно повторить это. Что будет, окажись здесь сейчас не тот, кто обязан мне и не имеет права отказать? Насколько быстро мы полетим вниз, и какие шансы, что безрукий не сломает себе шею? Шумно втягиваю носом воздух.
Помимо пота, дыма, кислого вина, и бог знает, чего еще, явственно чувствуется запах листвы после дождя. Откуда? Догадка могла бы прийти ко мне, если бы я не отчаялся настолько, что боялся поверить снова. Рассеянно провожу пальцами по дощатому полу, собирая занозы. Мой маленький друг благоразумно покидает площадку для игр и скрывается где-то в щелях.
— Какие варианты?
Затягиваюсь в последний раз и тушу окурок об подошву ботинка. Дым выдаст нас, практически уже выдал с головой, и я не могу сообразить, что лучше. Он – мои глаза. Я – его руки. Так было всегда.
В ушах шелестит мой далекий Лес.

Подпись автора

*изнутри тебя держат десятки рук. я пришёл из леса под твоими зрачками, тук-тук.

к  а  к    ц  а  р  а  п  а  е  т     и  з  н  у  т  р  и ?  [indent]  [indent]  [indent][indent]  [indent]

  { ч у в с т в у е ш ь }

[indent]  [indent] к а к  р ё б р а  л е з у т  в  г о р л о,  а   с е р д ц е   м е н я е т  р и т м?

изнутри тебя держат десятки рук.  я пришёл из леса под твоими зрачками,  тук-тук *

Мы сидим спина к спине, соприкасаясь выпирающими лопатками. Сигаретный дым с обеих сторон смешивается над нашими головами, становясь единым облаком, как иллюстрация наших синхронных мыслей. Затылок к затылку. Мы никогда не спрашиваем «а что теперь?»; на щеке Крысы темнеет ссадина, на моей шее синеют точки хищных укусов. Дыхание все еще тяжелое, руки дрожат от выплеснутых наружу эмоций. Этого слишком мало. Раз за разом вцепляемся друг в друга, как голодные звери, норовя разорвать, задушить, истязать до смерти. И каждый раз выживаем. Мы допиваем вместе до дна последние часы ночи – нашей ночи, времени, которое можем провести вместе. Мы оба знаем, что будет потом.
Рука Летуна вытягивается, опускаясь параллельно невидимой линии, проходящей между нашими телами. Мои пальцы бесшумно накрывают ладонь.
За время, проведенное здесь и сейчас, я почти привык просыпаться незрячим. Не вижу, но чувствую, что по ту сторону оконного стекла вступает в свои права глубокая ночь. Смутное чувство, а шепот стен становится все громче, нарастает, пока, кажется, и не будит меня окончательно. В руке прохладное ощущение чужой ладони. Там где-то есть полумесяц бритвы… под каким из ногтей? Сжимаю крепче пальцы, словно бы так смогу удержать это невесомое ощущение. От безысходности хочется искусать подушку.
Не знаю, сколько еще я лежу вот так, оглушенный зовом из коридора, но в конце концов, подчиняюсь ему и бесшумно свешиваюсь с кровати. Следом за мной тянется одеяло, в которое я завернусь, чтобы уснуть на пороге комнаты Лося, охраняя его сны единственным доступным мне способом.
Что-то меняется. Стены замолкают в одночасье, и кажется, будто я оглушен. Как будто бы кто-то внезапно выключил орущий на полную транзистор, и эта тишина бьет по ушам.
Потому что он не спит. Самое время сейчас огрызнуться и уйти туда, куда шел, но детские пальцы снова сжимаются в маленький кулачок, красноречиво напоминая, зачем и почему. Одеяло съезжает по спине на пол, и мы перешагиваем его, каждый, как может: он в своих топающих кедах, а я – босиком, собирая комнатную пыль и грязь на собственные пятки.
Стены замолчали, потому что за дверью больше не было коридора. Вместо этого можно услышать шум Той Стороны, и какое-то мгновение я отчаянно прислушиваюсь, надеясь услышать шум мотоцикла. Ничего толком не разобрать, и я даже успеваю разозлиться на Сфинкса и его проклятую обувь, стучащую хором ударных у меня в голове. Тихо!
Мы пробираемся через спящих и ворочающихся во сне. Я отмахиваюсь от их историй, как от назойливых мух, отгоняя их от себя изо всех сил. Обхожу костыль Фокусника, едва заметно касаясь его зрячими пальцами, и откуда-то знаю, что одному из Сиамцев снятся здоровые ноги.
Мы замираем в проеме. Трещина открывается дважды за ночь, опасность очевидна каждому, кто хоть немного знает о повадках Той Стороны. Увы, мой проводник не самых честных правил и не может похвастаться идеальной историей прогулок на Изнанке Дома. Тем не менее, я делаю шаг в пустоту следом за ним. Внутри нет страха, нет надежды или чего-то еще. Или получится, или нет, не хочу после оказаться разочарованным.
Пальцы находят его ладонь и крепко сжимают, не позволяя растащить нас в разные стороны, разбросать по границе миров, как мусор. Яркий свет заставляет зажмуриться. Свежий ветер ударяет в лицо, пол под ногами сменяется колющим пятки гравием, а в ладони живая, теплая и настоящая ладонь того, у кого рук не было никогда прежде. Глаза слезятся, когда я пытаюсь посмотреть на него: увидеть лицо без бровей и лысую голову, глаза в цвет листвы на деревьях позади нас, увидеть хоть что-нибудь и у меня получается.
Щурюсь, как близорукий, ощущая шаткость своего положения на границе, пока легкие наполняются воздухом родного мне мира.
Мы дома.
Перед глазами проносятся следы на песке, которые тут же смывает вода. Высоко в небе кричит одинокая чайка – может быть, Джонатан, мне бы хотелось так думать. Где-то поодаль собирает граблями мусор эльфийский принц. Всего этого не существует на самом деле, и Лорд давно не убирает на пляже ракушечные осколки. Вода не смоет следы.
Здесь, в реальности, я отпускаю настоящую ладонь Сфинкса и шарю по карманам. Пусто, только нож-бабочка, ненужный мне, в общем-то, в этих местах. Оставляю его там до лучших времен, и шагаю по дороге к мигающей вывеске старой закусочной впереди.
— Идем, — я не оборачиваюсь. – Поищем ответы на твои многочисленные вопросы.
Знаю, что где-то там, за пределами всех доступных миров, Лес перестало трясти. Прекратились бури и ураганы. Хранитель вернулся Домой.
И у меня нет выбора в этом пути, я точно знаю, куда и с кем сейчас должен пойти, пусть и не навсегда. Я точно знаю, что вернусь в наш обветшалый дом.
Пальцы находят висящее на цепочке кольцо и согревают его своим слабым теплом.
Я сказал однажды.
Если что-то изменится – я дам тебе знать.

Подпись автора

*изнутри тебя держат десятки рук. я пришёл из леса под твоими зрачками, тук-тук.

к  а  к    ц  а  р  а  п  а  е  т     и  з  н  у  т  р  и ?  [indent]  [indent]  [indent][indent]  [indent]

  { ч у в с т в у е ш ь }

[indent]  [indent] к а к  р ё б р а  л е з у т  в  г о р л о,  а   с е р д ц е   м е н я е т  р и т м?

изнутри тебя держат десятки рук.  я пришёл из леса под твоими зрачками,  тук-тук *

Под крышей «Последнего Приюта» душновато, пахнет деревом, потом и жареной картошкой. Сброд из туристов-путешественников, искателей и прочего отребья изнаночного мира – мы идеально вписываемся. Все столы заняты, и мы сидим прямо на полу у камина. Сфинкс ест свою картошку, я иногда отхлебываю пойло, которое здесь называется «кофе». На нас практически не смотрят, а когда смотрят – быстро отворачиваются, не желая встречаться взглядом. Кто-то узнает Хранителя Леса, кому-то до этого нет никакого дела. Иногда я мучительно прислушиваюсь, чтобы понять, не летит по разбитой трассе старенький мотоцикл с той, что видит моими глазами. Кольцо теплеет, когда я сжимаю его в ладони.
Это не первый наш приют, и, как думается, не последний. Мы что-то ищем, за чем-то гонимся, словно бы оно ускользает у нас из рук, хотя сами понятия не имеем, где искать. Закрываю глаза. Иногда быть зрячим – ужасно утомительно. Принюхиваюсь, отсеивая привычные этому месту запахи, что уже прилипли к стенам и занавескам, впитались в одежду бармена и волосы официантов. Остается только то, что приносят перекати-поле. Втягиваю воздух очень медленно, пробуя каждый оттенок, стараясь распознать все и сразу. Ни от кого из них не пахнет Лесом. Ощущаю смесь досады и облегчения. Не то, чтобы я ждал этой встречи.
При следующем вдохе мне удается уловить едва заметный аромат благовоний, и я поворачиваю голову, чтобы понять, от кого именно он исходит, но за столами их слишком много. Разочарованный, я возвращаюсь к своему кофе. Сфинкс смотрит на меня вопросительно – он все еще чертовски прозорлив, хоть и порядком устал. Я медленно моргаю, отвечая немым «да» на его незаданный вслух вопрос. Этого достаточно, чтобы каждый вернулся к своему занятию.
Очень хочется закурить, но хозяин «Приюта» запрещает дымить под своей крышей. Тогда беру гитару, прислоненную кем-то к стене, и тихонько наигрываю что-то знакомое нам двоим. Звуки почти сливаются с шумом зала, но тот, кому нужно, услышит. Губы шевелятся словно сами собой, и я пою: сначала беззвучно, а затем все-таки еле слышно. Для него или для себя – это не важно и за последние дни совсем потеряло смысл. Песня, доступная только нашим ушам, льется, рассказывая о поисках, о песке и Кашмире. Когда я сглатываю, во рту чувствуется вкус той самой пустыни.
За всем этим я не сразу замечаю, как по деревянной обивке стен расползается что-то зеленое и сочное, совсем молодое и очень хрупкое. Побеги неведомых мне растений. Взгляд скользит по ним почти безразлично, но под ребрами остро чувствуется укол звериной тоски. Вкус цветов ятрышника на языке, запах земли после дождя и копошащиеся в норах мыши. Внутри жжет все от нестерпимого желания выпустить зверя и выть, бегать, загребая лапами землю. Невыносимо хочу Домой.
О, отец всех четверых ветров, наполни мои паруса, пересеки море лет…
Заставляю себя об этом не думать. Так просто бывает у помеченных Лесом. Иногда из-за меня на деревянных столах распускаются почки, иногда сквозь асфальт пробиваются цветы одуванчика. По-разному. Это происходит само собой, без какого-либо моего желания и вмешательства, но часто не проходит незамеченным. Кому-то проще отводить взгляд, но бывали и исключения. Как сейчас.
Они встали вокруг нас полукругом – пятеро оборванных и заросших растительностью фанатиков. Совсем не похожие на блаженных; в их глазах ясно читается какой-то пугающий, безумный блеск. Белки глаз в красных прожилках, раздувающиеся ноздри. Я поднимаю на них глаза в тот момент, когда на меня падает тень.
Неприятно.
Мне так и не удается закончить свою песню о северо-западе Индостана, и я отчасти жалею, что на этой стороне нет крысиного вожака, чтобы отравить их его завораживающим ядом. Увлечь за собой, как несмышленых детей, обмануть, загубить. Но у нас есть только мы, гитара и мой недопитый кофе. Пятеро делают еще шаг вперед, и мне впору прижиматься лопатками в стену, но я не двигаюсь с места. Вместо слов смотрю на них испытующе, очень спокойно. Побеги расти перестали, но наш со Сфинксом живой уголок и без того уже смотрится весьма любопытно.
Кажется, в зале резко стало гораздо тише.
— Ты, — грязный палец указывает на меня.
Где-то в камине громко трещат дрова.

Подпись автора

*изнутри тебя держат десятки рук. я пришёл из леса под твоими зрачками, тук-тук.

к  а  к    ц  а  р  а  п  а  е  т     и  з  н  у  т  р  и ?  [indent]  [indent]  [indent][indent]  [indent]

  { ч у в с т в у е ш ь }

[indent]  [indent] к а к  р ё б р а  л е з у т  в  г о р л о,  а   с е р д ц е   м е н я е т  р и т м?

изнутри тебя держат десятки рук.  я пришёл из леса под твоими зрачками,  тук-тук *