Путешествие было…спокойным. Что первая его часть, которая пролегала по суше, от Винтерфелла до Белой Гавани, что вторая, морская – то время, что Старк добиралась до Драконьего Камня. Северяне не наткнулись на банду разбойников, ни попали в свирепый зимний шторм.
В пути ничего не мешало Сансе думать.
Насколько Санса радовалась, когда вместе с отцом и Арьей покидала Север впервые, настолько ей было не по себе теперь.  Внешне это никак не проявлялось - уж чему-чему, а самоконтролю жизнь леди Старк научила сполна. Нет, походка её была уверенной, спина гордо выпрямленной, а с лица не сходило выражение спокойной доброжелательности. Но внутри... Несмотря на знание того, что эта поездка необходима им с Джоном, необходима Северу, к которому из-за Стены приближалась армия холода и смерти, угрожая уничтожить живых, ей всё равно было несколько не по себе.
Первая поездка на юг Сансе ничего хорошего не принесла.
Она опасалась, что вторая будет подобна первой.
Смотря с борта открывающего корабля на отдаляющуюся Белую Гавань, Санса чувствовала, что Север покидать ей очень не хочется. Она Старк, место Старков на Севере - Санса через многое прошла, чтобы это понять.
В тот миг она решительно задавила в себе минутную слабость, и, бросив последний взгляд на северный берег, развернулась и ушла в каюту. Это была её идея. Санса долго уговаривала Джона, добиваясь того, чтобы он передумал отправляться на Драконий Камень самостоятельно, отправив вместо себя сестру. Многое ещё напоминает о владычестве Болтонов, коротком, но принесшим столько боли Северу, разделившему его на две части. Джон слишком недавно стал королём, и слишком хорошо Сансе помнилось, что многие лорды, века служившие Старкам, легко признали себя болтонскими знаменосцами. Кто-то по зову сердца, кто-то испуганный Красной Свадьбой - у всех были свои причины. Как поведут они себя, если Джон, только-только став королём, сразу же покинет Север? Да, они присягали ему, но нет такой присяги, что нельзя не нарушить. Нет, он нужен там, на Севере - упрочить вырванную из ободранных болтонских лап власть Старков, подготовить истерзанный Север к зиме, к встрече армии короля Ночи, что медленно, но неумолимо приближается к Стене. Сансе казалось маловероятным, что простоявшая восемь тысяч лет Стена, построенная самим Брандоном Строителем, вдруг падёт. Но червячок сомнения всё же грыз, подтачивал изнутри - а вдруг это всё же случится?
Дейнерис Таргариен, занявшая Драконий Камень, отправила им приглашение. То, что договариваться с ней придется, прекрасно понимали и Санса, и Джон. Так или иначе, им нужен был союз с правителем Драконьего Камня, на котором были залежи драконьего стекла. Нужен союз с драконьей королевой, собравшей немалую армию. Нужен союз с той, что возродила к жизни драконов.
Против угрозы из-за Стены. И против Серсеи. Санса не испытывала иллюзий, что Ланнистер оставит в покое северян, махнет рукой на Старков, свергнувших ставленников Железного Трона, и провозгласивших нового короля. Нет, она так просто не стремится с тем, что Север уплывает из её цепких рук, и после небольшой передышки наступит новый виток войны Пяти Королей (где теперь все те короли, что начинали её?). И Санса не хотелось вечно быть настороже, ожидая удара с юга от той, что ненавидит её семью и её саму.
Нет, от Серсеи надо избавиться.
Санса, привычно выпрямившись, медленно и величественно вошла в тронный зал. Леди Бриенна шагала рядом с ней, как всегда суровая, как всегда настороже.
Санса бегло и цепко оглядела помещение, такое же суровое, такое же мрачное, как весь замок. Века он принадлежал Таргариенам, повелителям драконов, и следы их пребывания были повсюду.
И вот тут снова одна из них. На троне в глубине зала сидела Дейнерис Таргариен, последняя из некогда правящего Семи Королевствами рода. Санса остановилась, дожидаясь, пока стоявшая рядом с Таргариен девушка представит драконью королеву, и пока Бриенна, в свою очередь, представит её. Она рассматривала королеву Дейнерис, пытаясь понять, что она за человек, есть ли на ней печать безумия короля Эйериса, или перед ней скорее Эйгон Завоеватель в женском обличье.
А ведь она всего несколькими годами старше меня.
Санса, дождавшись, когда Бриенна закончит и наступит тишина, склонила голову в тщательно выверенном приветствии. Не слишком низком, унижающим её достоинство, но и не так, чтобы кивок был еле заметен и был воспринят как оскорбление.
В конце концов, не только королева Дейнерис была нужна Старкам. Армия Севера могла стать драконьей королеве хорошим союзником, и Санса это прекрасно понимала.
- Я рада наконец увидеть вас, Ваше Величество, - голос Сансы звучит спокойно. – Мой венценосный брат отправил меня к вам, искренне надеясь, что наша совместная встреча окажется плодотворной, и положит начало долгому сотрудничеству и искренней дружбе. Он передаёт свои сожаления о своей несостоявшейся с вами встрече. Но увы, - неотложные дела на Севере сейчас требуют неотрывного присутствия короля.

Путешествие было…спокойным. Что первая его часть, которая пролегала по суше, от Винтерфелла до Белой Гавани, что вторая, морская – то время, что Старк добиралась до Драконьего Камня. Северяне не наткнулись на банду разбойников, ни попали в свирепый зимний шторм.
В пути ничего не мешало Сансе думать.
Насколько Санса радовалась, когда вместе с отцом и Арьей покидала Север впервые, настолько ей было не по себе теперь.  Внешне это никак не проявлялось - уж чему-чему, а самоконтролю жизнь леди Старк научила сполна. Нет, походка её была уверенной, спина гордо выпрямленной, а с лица не сходило выражение спокойной доброжелательности. Но внутри... Несмотря на знание того, что эта поездка необходима им с Джоном, необходима Северу, к которому из-за Стены приближалась армия холода и смерти, угрожая уничтожить живых, ей всё равно было несколько не по себе.
Первая поездка на юг Сансе ничего хорошего не принесла.
Она опасалась, что вторая будет подобна первой.
Смотря с борта открывающего корабля на отдаляющуюся Белую Гавань, Санса чувствовала, что Север покидать ей очень не хочется. Она Старк, место Старков на Севере - Санса через многое прошла, чтобы это понять.
В тот миг она решительно задавила в себе минутную слабость, и, бросив последний взгляд на северный берег, развернулась и ушла в каюту. Это была её идея. Санса долго уговаривала Джона, добиваясь того, чтобы он передумал отправляться на Драконий Камень самостоятельно, отправив вместо себя сестру. Многое ещё напоминает о владычестве Болтонов, коротком, но принесшим столько боли Северу, разделившему его на две части. Джон слишком недавно стал королём, и слишком хорошо Сансе помнилось, что многие лорды, века служившие Старкам, легко признали себя болтонскими знаменосцами. Кто-то по зову сердца, кто-то испуганный Красной Свадьбой - у всех были свои причины. Как поведут они себя, если Джон, только-только став королём, сразу же покинет Север? Да, они присягали ему, но нет такой присяги, что нельзя не нарушить. Нет, он нужен там, на Севере - упрочить вырванную из ободранных болтонских лап власть Старков, подготовить истерзанный Север к зиме, к встрече армии короля Ночи, что медленно, но неумолимо приближается к Стене. Сансе казалось маловероятным, что простоявшая восемь тысяч лет Стена, построенная самим Брандоном Строителем, вдруг падёт. Но червячок сомнения всё же грыз, подтачивал изнутри - а вдруг это всё же случится?
Дейнерис Таргариен, занявшая Драконий Камень, отправила им приглашение. То, что договариваться с ней придется, прекрасно понимали и Санса, и Джон. Так или иначе, им нужен был союз с правителем Драконьего Камня, на котором были залежи драконьего стекла. Нужен союз с драконьей королевой, собравшей немалую армию. Нужен союз с той, что возродила к жизни драконов.
Против угрозы из-за Стены. И против Серсеи. Санса не испытывала иллюзий, что Ланнистер оставит в покое северян, махнет рукой на Старков, свергнувших ставленников Железного Трона, и провозгласивших нового короля. Нет, она так просто не стремится с тем, что Север уплывает из её цепких рук, и после небольшой передышки наступит новый виток войны Пяти Королей (где теперь все те короли, что начинали её?). И Санса не хотелось вечно быть настороже, ожидая удара с юга от той, что ненавидит её семью и её саму.
Нет, от Серсеи надо избавиться.
Санса, привычно выпрямившись, медленно и величественно вошла в тронный зал. Леди Бриенна шагала рядом с ней, как всегда суровая, как всегда настороже.
Санса бегло и цепко оглядела помещение, такое же суровое, такое же мрачное, как весь замок. Века он принадлежал Таргариенам, повелителям драконов, и следы их пребывания были повсюду.
И вот тут снова одна из них. На троне в глубине зала сидела Дейнерис Таргариен, последняя из некогда правящего Семи Королевствами рода. Санса остановилась, дожидаясь, пока стоявшая рядом с Таргариен девушка представит драконью королеву, и пока Бриенна, в свою очередь, представит её. Она рассматривала королеву Дейнерис, пытаясь понять, что она за человек, есть ли на ней печать безумия короля Эйериса, или перед ней скорее Эйгон Завоеватель в женском обличье.
А ведь она всего несколькими годами старше меня.
Санса, дождавшись, когда Бриенна закончит и наступит тишина, склонила голову в тщательно выверенном приветствии. Не слишком низком, унижающим её достоинство, но и не так, чтобы кивок был еле заметен и был воспринят как оскорбление.
В конце концов, не только королева Дейнерис была нужна Старкам. Армия Севера могла стать драконьей королеве хорошим союзником, и Санса это прекрасно понимала.
- Я рада наконец увидеть вас, Ваше Величество, - голос Сансы звучит спокойно. – Мой венценосный брат отправил меня к вам, искренне надеясь, что наша совместная встреча окажется плодотворной, и положит начало долгому сотрудничеству и искренней дружбе. Он передаёт свои сожаления о своей несостоявшейся с вами встрече. Но увы, - неотложные дела на Севере сейчас требуют неотрывного присутствия короля.

Уют домашний Андромеду клубком плотным окутывает, грея, убаюкивая. Даруя чувство защиты, тепла и покоя. Даруя знание, что всё, что вокруг её окружает – это дом, надёжная крепость, выстроенная ими с Тедом. Аккуратно выстроенная, кирпичик за кирпичиком, без изысков тонких. Но надёжно. И в ней укрыться можно от всех превратностей мира, что поджидают там, за порогом уютного домика на окраине Манчестера.
За крепость эту Меда будет биться до конца. Она разрушить, разломать её не позволит. Попробует кто-то только покуситься на дом её, на семью, и Меда отрастит когти, шипы, острые клыки ядовитые. Применит всю дремлещую там, в глубине души, слизеринскую хитрость, всё коварство, чтобы отстоять самое дорогое, что у неё осталось.
Со всей блэковской страстью, всем пылом будет биться за маленькое семейство Тонксов.
Со страстью, не погаснувшей в Меде, хоть несколько последних лет она носила иную фамилию. С фамильным пылом, который, Андромеда ощущала, тлел в её сердце, - как и в тот день, когда Меда дописывала последние строчки прощального письма, осознавая, что пути назад уже не будет.
Со страстью семьи, пожелавшей забыть, что, кроме Беллатрикс и Нарциссы, у Друэллы и Сигнуса был ещё один ребёнок.
А всё из-за того, что родители избранника Андромеды не умели колдовать. Из-за того, что Блэки считали - такие как Тед, не стоят и грязи под ногтями "древнейшего и благороднейшего". Прочили Меде мужа из чистокровного семейства, определиться пытаясь, кому же выгоднее дочь продать: рыжему Кэрроу, тупостью поражающему, или Роули, дальше носа своего не видящему. Тед был в разы умнее их обоих, и талантливее в несколько раз. Но в глазах Блэков он был грязью и пылью.
Меда не смогла смириться. Не вышло у нее покорно склонить голову, выйти замуж за чистокровного идиота, всё жизнь задыхаться в клетке золочёной, самоцветами щедро усыпанной, да утешаться воспоминаниями о чувствах былых к маглорожденному хаффлпафцу.
И Андромеда покинула поместье, в котором прошла вся жизнь. На память о ней осталась лишь чёрная дыра в фамильном гобелене - о ней рассказал Сириус, упомянул дядя Альфард, в тех письмах тайных, которыми они обменялись с племянницей. Черная дыра поглотила звёздное имя, как дыры космические поглощают галактики. Уничтожила без остатка.
Словно и не было долгих ночных разговоров с Циссой.
Будто и не было частых ссор с Беллой - ссор, неизменно примирением заканчивающихся.
Словно мать не гордилась успехами Меды в зельеварении.
Словно они с отцом не обсуждали книги, Андромедой прочитанные.
Словно бы не было визитов на Гриммо, к тёте Вальбурге и дяде Ориону.
Словно и не оставляли Меду присмотреть за кузенами, пока взрослые рассуждали о политике, магии и сплетнях светских.
Её. Попытались. Стереть. Из памяти.
Но нет. Один из кузенов не стал отказываться от воспоминаний совместных. Сириус, неугомонный яркий Сириус. Для него Меда всё ещё была кузиной, что бы там не думала родня. И они продолжали поддерживать связь, хоть «благороднейшее семейство» о том и не ведало.
Тед. Дора. Сириус. Дядя Альфард, с которым Меда редко, но переписывалась (и тоже втайне от остальных Блэков).
Больше у Меды не было никого.
...

В этот вечер дождливый дома были только Андромеда и малышка Дора. Тед на дежурстве в Мунго, а вот у Меды сегодня был выходной. Нимфадора, за день набегавшись, быстро заснула, даже до конца не успев дослушать сказку вечернюю, что Андромеда читала дочери на ночь (их ежевечерний совместный ритуал). Меда, вздохнув и отложив в сторону сборник сказок детских, поправила сбившееся одеяло, и тихо,  вышла из комнаты. Дора всегда спала крепко, хоть ты песни во весь голос пой, а всё равно, не добудиться. Но привычка быть тихой и деликатной,  громкими звуками не желая семье нанести беспокойство, в Меде засела крепко, вбита родителями давным-давно.
Сириус появляется тихо, и волшебница невольно вздрагивает от неожиданности. Но в руки берёт себя быстро.
- Здравствуй, Риус, - Андромеда спокойно кивает, тепло улыбаясь кузену. Она удивлена его приходом, но никак это не показывает. Вид у кузена смурной, сумрачный, и Андромеда подавило зарождающееся в глубине души беспокойство за кузена. Видимо, случилось что-то значительное, раз Сириус её не предупредил, что придёт? Может, это как-то связано с письмом  дяди Альфарда, пришедшее сегодня в обед, и которое Тонкс прочитать ещё не успела? – Всё в порядке, ты же знаешь, в этом доме тебя всегда рады видеть, - Андромеда окидывает Сириуса критичным взглядом, затем, взмахнув палочкой, высушивает промокшую одежду кузена. – Вот так лучше, не находишь?
- Нет, - Меда качает головой. – Случилось что-то серьёзное? Что-то… в семье? – Меда хмурится. Последнее слово говорить сложно – оно царапает колючками чертополоха, жжётся сорной крапивой. Сириус тянется к ней, и Андромеда обнимает его в ответ, крепко, как когда-то в детстве. Только тогда Сириус не был выше её на целую, кажется, голову. Сириус, Сириус… Мятежный, бунтующий, верящий в свои идеалы Сириус. – Всё будет хорошо, - говорит тихо – так Меда тоже когда-то говорила старшему из кузенов.
- Проходи, располагайся, Сириус, - Андромеда отстраняется, кивает головой на гостиную. – Дора заснула, Тед на дежурстве, - Меда проходит вслед за кузеном, садится в кресло напротив пылающего камина. Гостиная небольшая, но уютная, тёплая, и в ней сильно пахнет ирисами - всё из-за вазы с цветами, стоящей на журнальном столе. Андромеда смотрит пытливо на Сириуса. – А теперь рассказывай. Всё.

Кровь настоящих императоров – не водица. И даже крепкой, кипящей крови Львицы из Цинтры не удалось ее разбавить. Он оставил этого ребенка совсем еще крохой, и никто бы не смог сказать, будто он воспитал из нее свою копию, однако вот же она – его собственная копия, смотрит на него глазами его мертвой жены с истинно его собственным упрямством. Он больше не смотрит на нее с самодовольством: все, что он старательно не говорил сам себе и не признавал даже в мыслях, вырвалось на свободу. Он не позволял себе даже мысленно называть ее дочерью, не позволял себе видеть хоть какое-то сходство, не допускал мыслей о каких-то там правах (он – император, первое право – всегда его), и все же он оказался неспособен закрывать глаза на то, что настолько очевидно.
– Они все еще в этом замке и все еще живы, Цирилла.
Тот факт, что спрашивает она о ведьмаке и чародейке, о капризах природы и результатах мутаций, неспособных зачать ребенка, хотя ее настоящий отец стоит перед ней, не удивляет. Даже не задевает. Император Нильфгаарда слишком умен, чтобы позволять подобным сантиментам затмить себе рассудок. Разумеется, она спрашивает о них – о ком еще? Что еще она знала в этом мире?
Он думает о том, как объяснит Ваттье то, что они преследовали Цириллу годами, чтобы сегодня он отпустил ее сам. Да никак не объяснит. Император Нильфгаарда не должен отчитываться ни перед кем, кроме самого себя и Солнца. А Солнцу и без того все известно. У них все еще есть та бедняжка, которую им подсунули вместо настоящей Цириллы. И никто никогда, кроме него самого, не узнает, что та девочка – не королева Цинтры. Кто знает настоящую Цириллу? Ведьмак и чародейка, и обоим им в последнюю очередь нужно, чтобы за ней началась охота. Кагыр аэп Кеаллах видел ее, но мертвецы не имеют привычки кому-то что-то рассказывать. И то же самое относится ко всей ее семье. Цинтра и без того уже принадлежит ему, и ничто этого не изменит.
Стоит ей ответить, как император сжимает губы и старается не обещать себе, что выдавит Филину глаза собственными руками. Только пальцы в перстнях сжимаются в кулаки и сразу же разжимаются, и ненадолго меняется не выражение лица – глаз.
– Вот, значит, как, – роняет он, не глядя на Цириллу.
Ничего удивительно: разбойник и мерзавец до конца жизни оставался разбойником и мерзавцем, и Эмгыр соврал бы, если бы сказал, что кто-то держал Филина, ловкача и бывшего головореза, в разведке за высокие моральные качества. Глаза он предателю, конечно, не выдавит. И не тронет. Но веревка, которая ждет Филина в конце этой дороги, еще покажется ему избавлением.
Девочка не собирается больше ему отвечать, и на губах императора появляется еще одна короткая усмешка. Отмечать сходство, когда решение уже принято, и голос совести больше милостью солнца никогда не станет его донимать, становится чуть легче.
– А что же ты сама, княжна? Неужели совсем не хочешь поехать в Нильфгаард? Вернуть себе то, что должно быть твоим? Из тебя выйдет прекрасная королева. И не худшая императрица.
Не выйдет. Вышла бы, но не выйдет, не с ним на троне, не пока он император. Ему это не под силу. Он, впрочем, этого не говорит: во-первых, он обычно не признает, что что-то ему не под силу, а во-вторых, очень уж ему хочется еще немного полюбоваться на этот горячий нрав, который уже никому не придется перековывать в Нильфгаарде. Стелла Конгрев должна быть счастлива, что ей досталась покладистая фальшивка, чтобы воспитать из нее то, что требуется империи, а не маленькая ведьмачка, которая бы скалилась и кусалась каждую секунду.
Глупо рассуждать о том, что все могло бы быть иначе, и думать о том, что Цирилла могла бы быть просто его дочерью и наследницей, верни он власть и не послушай Вильгефорца с его пророчествами. Тогда она еще могла бы стать императрицей. Наверное. Но все это невозможно, никакими способами и путями. Нильфгаарду придется жить без императрицы. И без пророчества. И, по правде говоря, до сих пор Нильфгаард неплохо с этим справлялся, чтобы думать, что с потерей Цириллы для империи все пойдет прахом. А что касается пророчества… что же, пророчества, говорят, имеют свойство сбываться, даже если не хвататься за них собственными окровавленными руками – потому они и зовутся пророчествами.

Некоторые раны лучше не бередить почем зря, не лезть тонкими пальцами под воспаленную кожицу и острым ногтем не поддевать. Вместе с кровью и гноем не выйдет боль, не просочатся и сожаления  –  лишь внутри будут гнить, пока не слетятся над ними стервятники и не начнут вопить, да так громко, что разболится твоя голова, только так. Трисс как никто знает, что воспоминания, заставляющие хмурить молодое лицо, нужно хранить в пыльной коробке, спрятанной глубоко под тоненькой клеткой рёбер (где-то между вздымающимися от возмущения легкими — ее края задевают каждый выдох и вдох). Ключ от нее стоит выбросить в  непроходимые болота отсеченных когда-то мыслей — так лучше и ей, и призракам, что внутри чуткой рукой замурованы. Эту боль лучше бережно под слоями влажной земли хоронить (а сверху накинуть еще), тогда она не сможет вернуться и поглядеть в твои увлажненные горем глаза.

Казалось бы, это так.

Но иногда прошлое само не желает тебя отпускать. Впивается обугленными своими пальцами в застегнутый крепко ворот, пытается вглубь тебя заползти сквозь открытый от возмущения рот — и потрошить все внутри, истязать, аки грубый мясник
(чуешь, как алые капли стекают по стенам трепещущего рассудка — а оно слизывает их кончиком своего языка).

Трупы никогда не приходят одни — они тянут за собой смерти хлад. Трисс по сей день, когда закрывает глаза, видит пред собой лишь Содденские холмы, воспаленное ранним утром зарево да погибших, разинувших свои рты в кукольных, таких нелепых гримасах (чувствует, как их руки каменные хватают запястья, тащат ее за собой под мерзлую землю; а изувеченные губы сплевывают — ты моя).

Трупы никогда не приходят одни, они на своих плечах возвращают самое страшное — застывшее время, которое пожирает само себя, как бесконечный змей.

Глядя на аккуратный знакомый почерк, она сначала лишь борется с желанием скомкать письмо, сжечь его, а пепел в грязи вызимской развеять, да так, чтоб ни одна падаль на своих башмаках к ней его обратно не притащила. Все что погибло — должно дальше гнить, пока не оставит за собой лишь кости да пыль.

Трисс ведь помнит — бездыханное тело чародейки, неестественно склонившееся над покрывшимся смертным инеем ведьмаком (их глаза — лишь стекло, руки — гранит); Трисс помнит — нетронутую гладь холодного озера и слезы утраты, тонущие в бесконечных бокалах вина.
Трисс помнит — дрожащие тонкие пальцы укладывают каждое воспоминание под новую сухую страницу, как иссушенные розовые лепестки; книгу — зашить в мышцу сердечную, а из мыслей вырезать, аккуратно вылизывая острым лезвием пунктирную линию (что было, того теперь нет).

С глаз долой — из сердца вон
(самая сладкая в мире ложь; и Трисс послушно просит добавки).

Пока однажды действительно не встает на ноги. Думает, будто это истинно так.
Отряхнув сбитые в кровь колени, она уверенно движешься дальше, да только нечто, нагло схватив движением рваным  за острые локти, ее тянет обратно — в глаза себе посмотреть.

И ныне, глядя на аккуратный знакомый почерк, Трисс проводит по нему мягкой подушечкой пальца — ткань шершавая, тянет за собою чернила, смазывая буквы в пятно. И ныне есть лишь один выбор — выбросить и забыть; на деле выбирает себе же не повиноваться. Борьба внутри (отточенная годами невозмутимость снаружи) — чувствует, как трепещет сердце, брызгами разнося вокруг истлевшие сожаления, чернеющие в каждом сердечном ударе воспоминания и пробуждая призраков, покоящихся на страницах забытых книг.

Резко вскрывает конверт, усмехается — ошибке здесь места нет, хозяйка почерка та, что покоится в закоулках души, как утраченное, болезненное. Как то, что содержит в себе множество «но».

— Подайте транспорт, — сухим по чуткому слуху, — направляемся в Венгерберг.

   * * *

Аэдирн встречает теми же запахами, что и родная Темерия — сквозящий в дыхании возницы перегар и бесконечная, вязкая сырость. Трисс не морщится — уже не капризная девка; она ступает на порог указанного в письме здания, пока сердце делает отсчет ударов назад (казалось, будто дыхание останавливается, то и дело, пропуская то выдох, то вдох, а мир вокруг — вдруг сгорел). И в огне этом танцуют лишь непроглядно черные локоны, и сиреневые глаза.

— Йеннифэр, — Трисс хотелось вдруг схватить подругу за руки, сжать их, убедиться, что пульс все еще будоражит эти запястья; да только даже слов не нашлось. Стоит, как будто она сама неживая, ловит совершенно чужой (когда-то такой родной) взгляд, а слова — вымерли. Разлетелись пылью, сметенной со старого, обезображенного скорбью холста.

Движется за ней в указанную ранее комнату, будто плывет; не чувствует ни ног, ни твердой почвы под ними — дыхание рваное, а глаза облачились в стекло. Когда видишь нечто, пришедшее с того света, мир вдруг теряет краски, а в центре внимания оказывается лишь собственный сердечный стук. Раз, два, три, — с реальностью связь пытается не порвать.

  — Как, — глотает вдруг возмущение, — как можешь ты спрашивать о моих делах, Йеннифэр. Я ведь, — черт подери, — похоронила тебя когда-то. И сейчас, явившись из ниоткуда, ты спрашиваешь о том, как я поживаю? Я, — рука непроизвольно тянется к поставленному рядом бокалу, — до последнего надеялась, что это не наваждение, но прибыв сюда, даже не знаю, что тебе и сказать. Мир потерпел огромное множество изменений, и мне казалось, ничто не вернет меня в тот самый день.

Трисс делает легкий глоток, пытаясь не упасть в пелену собственных мыслей; цепляется округлевшими от безнадеги глазами в бледную ткань ее кожи, поднимает открытый до безобразия взгляд прямо к ее тяжелым ресницам.

— Что с тобою произошло? Геральт, — вдруг осекается, — он с тобой?

ДОВЕДЯ ВСЕХ ДО СЛЁЗ БЕДАМИ
БОГИ СЛЕПЫ, А НА НЕБЕ ДАЖЕ ЗВЁЗД НЕТ

рил задыхается – легкие стираются в пыль, сжимаясь, опадают внутри грудной клетки рыжим песком; они разбиваются о твердую поверхность крепких ребер, теряя последние глотки кислорода (рил сквозь изодранную ткань сна бьется рыбкой на берег выброшенной, издавая протяжный хрип). ей снится ромдо. стены его купола исходят трещинами, искажаются, они сжирают пространство и жиреют, совершенно не оставляя воздуха – стены купола валятся людям на головы, а они этого даже не замечают, лишь ходят кругами по изученным до зубного скрежета вылизанным дорогам (это ли достойные граждане – мертвые граждане). рил открывает рот – из него рекой льется зияющая пустота; сознание ломается о катастрофически громкий хруст костей, механический писк покореженных авторейвов и чавканье разодранной плоти – багровые волны валят с ног, заполняют пространство между телом и тканью, облачая кожу в металл. рил тонет в океане вопросов, оставленных без ответов, она не сказанными словами захлебывается – губы плотно сшиты толстыми нитками, ногтем их не поддеть, тонким лезвием не распороть. ромдо приказывает молчать – ромдо приказывает не двигаться – ромдо приказывает не дышать. если прислушаться, то можно уловить звон тяжелых цепей, что вместо украшений носит каждый достойный гражданин этого города; если довериться ощущениям, то можно упасть от тяжести нависших на тебе кандалов.

рил снится ромдо, изматывающий ее своими кошмарами, прячущимися под масками добродетелей. забавно то (едва ли), что чем дальше находишься от его границ, тем чище становится осознание того, насколько изгнившее у него сердце. уважаемый регент – единственный родной человек; тот, кто подписал ей приговор смертный – восседает на троне из пустых слов и тлеющих костей будущих поколений; ромдо вымирает, уподобляясь тому миру, что его породил. сухому, усопшему, давящемуся ошибками прошлого, словно битым стеклом.

это город овец, ведомый эгоистичным погибающим пастухом прямо на съедение голодным волкам.

рил просыпается с весьма четким пониманием, что настоящий кошмар разворачивается наяву.

ОНИ, КАК СВЕЧА ПОГАСИВШАЯСЯ, ПОМЕРКЛИ
ДЛЯ СЛУЧАЙНО ЛЮБИВШЕГО БОГА СМЕРТИ

винсент лоу, как неизвестное звено в пищевой цепи. нелепой кривой улыбкой скрывает животный оскал (чудовище смотрит на рил из его приоткрытых глаз, оно укрывается шкурой овечьей, как теплым пледом, и послушно урчит) – винсент лоу, словно загадка, ответ к которой хранится за ширмой его раздробленной памяти (разгребать кирпич за кирпичиком ему сложно дается, кажется). рил пишет в дневник свои наблюдения, обрисовывая каждую мелкую деталь, не ускользнувшую от чуткого взора, и понимает, что это не помогает ничем – занятие бесполезное, но медитативное (что-то, не дающее потерять изнывающий от бесконечно тянущейся рутины рассудок). пино постоянно заглядывает через плечо – раздражает, уйди – задает много вопросов глупых и переспрашивает значение написанных едва разборчивым почерком слов; иногда поистине кажется, будто это настоящий ребенок, а не пустой, зараженный когито механизм (рил понятия не имеет, как с ними нужно себя вести; нечто настолько наивное вызывает лишь агрессию и впоследствии головную боль – язык оружия и холодных приказов куда более понятен).

винсент лоу, как наибольшее противоречие здравому смыслу. на вид нечто хрупкое, несуразное, то, что ломается, едва к нему прикоснись (рил пинком сбрасывает его с палубы «кролика», пытаясь на прочность проверить – скуку смертную разогнать); но от винсента лоу чужой кровью несет за версту – гуляющий ветер разносит режущий обоняние запах на километры вперед, оповещая (предупреждая).

рил помнит чересчур многое, чтобы продолжать сомневаться;  она зашла чересчур далеко, чтобы иметь возможность уйти обратно – воспоминания кусаются яркими образами, отображаются в каждом мелком осколке разбитого зеркала; на губах все еще стынет чужой отпечаток – пламенем ярким горит, жжется, стягивает тонкую кожу корочкой. он служит напоминанием того, что мир вокруг имеет больше граней, чем способен увидеть человеческий глаз; он напоминает о том, насколько хрупким может быть простой человек.

рил приседает раз тридцать пятый, едва сдерживая растекающуюся по артериям кипящую злость – от непонимания, страха. бессилия. изнеможение же – разумная тактика, красивая сублимация, позволяющая держать себя в рамках и насмерть не выгорать; теперь себе ставишь их ты сама.

винсент лоу, как верная псина – взгляд его до невыносимого преданный, виноватый, будто извиняющийся за нечто не содеянное еще, но хранящееся в запутанном клубке мыслей внутри черепной коробки. рил бесится (поджимает свирепо губы, отжимаясь от пола сорок восьмой раз) – как можно быть таким жалким, мягким, несобранным, таким… непростительно человечным. (как можно быть хранителем истины и столь от нее далеким единовременно).
кем ты являешься, винсент лоу, что ты такое?
кем ты являешься, если не парадоксом, призванным ломать рассудок до неприятного треска; точкой со своим полюсом притяжения.

ПОЛОМАВШИМИ КАРЕТАМИ
ПОД ОТКОС ПРИНЦЕССЫ КАТЯТСЯ НА КРАЙ СВЕТА

издали виднеется разверзшийся посреди мертвой пустыни пожар – светом тысяч огней их встречает новый неизведанный купол; светом тысяч огней их слепит опасность, своим нависшим присутствием давящая на инстинкт самосохранения тяжелыми когтистыми лапами. она безмолвно бродит у подолов плаща, подметая опавшую после сотен бурь пыль своим длинным хвостом – наблюдает, скалится. ждет. рил недовольно морщится; новый купол – новая кровь (тошнотворный запах железа въедается в слизистую, ожогами расходится по поверхности). новый купол – подпитка для жажды выжить, узнать. пусть иногда и ценой собственной жизни.

пино радуется (рил увлеченно пишет в дневник) – яркое ее привлекает неподдельно и искренне, новое воспринимается с радостью и открытой, естественной увлеченностью. как вирус может заставить механизм уподобиться живому; как вирус способен сводить с ума обычный программный код – отчего познав печаль неодушевленное учится понимать то, что по природе своей осознавать не должно. рил на секунду (вторую, десятую) роняет непроницаемую холодную маску (где-то  под ногами слышится звон разбившегося фарфора) – последние слова игги больно царапаются на подкорке и злобно шипят.

живое страдает в поисках своего raison d'être, но находя его, обретает лишь боль.

И, ВОЛОЧАСЬ ПО ОСТЫВШЕЙ ЗЕМНОЙ ТВЕРДИ,
НЕТ ПЕЧАЛЬНЕЙ ЛЮБИВШЕГО БОГА СМЕРТИ

внутри город кажется неумело собранным калейдоскопом – яркие огни мерцают в замершей вечности, горят в пустоту; винсент выглядит необычайно задумчивым, обеспокоенным даже,  хоть и не упускает шанса уронить неосторожный свой взгляд в сторону рил (та недовольно сдвигает брови к тонкой переносице и отводит глаза).  заходя глубже в объятия купола девушка понимает, что так неприятно постукивает по натянутой ткани растущей тревоги – новый лас-вегас похож на оживший труп, как и бесцельно снующие люди, живущие в нем (внутри него ни души и сам он ее лишен; но он дышит, наблюдает и чего-то определенно ждет). сотни незнакомых глаз устремлены сквозь тебя, но отчетливо видят то, что кипит внутри.

- пино, не отставай, - голос охрипший после долгих часов молчания, - мы надолго здесь не задержимся.
пино?

обернувшись, рил встречает лишь рассеянный взгляд винсента.

Когда ему сообщают, что в Эббинге была схвачена враждебно настроенная чародейка, которой слухи спустя несколько дней начали приписывать заговор и подстрекательство пейзан к восстанию, а Ваттье — просто то, что она была безумной дикаркой, император подумал, что в его края занесло кого-нибудь из ненормальных северных ведьм, которую быстро казнят, забудут и махнут рукой. Конечно, пороют еще носом на всякий случай, порыскают, порасспрашивают на тот случай, если дело не в одном только бешенстве, и за этим кто-то стоит, но император не очень-то верил в то, что это похоже на спланированную акцию. С какой целью? Постращать пару пейзан и дать его войскам и магам возможность показать, как доблестно они защищают народ, находящийся под протекцией Нильфгаарда? Что же, перед виселицей он передаст ей благодарность.
Йеннифэр из Венгерберга узнают быстро — еще прежде, чем ее успевает увидеть Ваттье, не говоря уже о нем самом. Это действительно она — в этом его в один голос заверяют чародеи, побывавшие под Содденом, она, а не кто-то, нацепивший сложную иллюзию. И это несмотря на то, что прежде все так же дружно уверяли его в том, что и она, и одиозный ведьмак мертвы. После этого император решает повременить с казнью, и чародейка, вместо того чтобы в компании двимеритовых кандалов отправиться в темницу, отправляется в комфортабельные комнаты императорского дворца. Йеннифэр — одна из тех немногих чародеек, которой он может позволить такую привольную жизнь: она достаточно умна, чтобы, вернув себе рассудок, перестать устраивать подобные выходки. Он приказывает помочь госпоже Йеннифэр прийти в себя, обеспечить ее всем, что ей потребуется, но все-таки не позволять ей лишний раз разгуливать где попало, и забывает о ней еще на какое-то время, поглощенный появлением новых заговорщиков в Мехте, заседаниями Государственного совета и прошениями. Но одна мысль все это время не дает ему покоя, и всякий раз, когда она снова всплывает в его голове, ему хочется бросить все дела, пересечь дворец, войти в комнаты Йеннифэр и сомкнуть пальцы на ее шее. Где Цирилла? Неужели сбежала и от чародейки? И если сбежала, то когда? И не являются эти смерти хитрой инсценировкой? И все же ему приходится дать ей время: если верить медикам и чародеям, то толку от допросов в первые же дни все равно нет.
В тронном зале он ее, разумеется, не принимает: для этого требуется присутствие придворных, а у него нет никакого желания делиться с этими дармоедами и предателями разговорами, в которых рано или поздно всплывет Цирилла. Зачем смущать умы, когда Цирилла здесь, во дворце, расточает очаровательные улыбки, которым ее научила Стелла Конгрев, восседает рядом с ним на приемах и балах, воркует с придворными, половина из которых уже успела забыть, как они поливали ее грязью, когда она только прибыла ко двору, и занимается приличествующей императрице благотворительностью, изредка выходя в народ и возясь с сиротками. (Сиротка, заботящаяся о сиротках — это чертовски иронично, но император оставляет эту шутку при себе, и заткнет рот любому, кому придет в голову это сболтнуть.) Нет, придворным при этом разговоре присутствовать незачем, как и кому-то еще. Поэтому госпожу Йеннифэр он ждет в Заднем кабинете малых аппартаментов и даже дает ей время подождать, прежде чем ее впустят: эта традиция заставлять ждать порой раздражает даже его самого. И в особенности когда встречаются они не ради сплетен.
— Госпожа Йеннифэр, – губы императора слегка изгибаются в приветственной улыбке. Это действительно она, только сегодня она выглядит гораздо эффектнее, чем в прошлую их встречу в Эббинге. Он бросает взгляд ей за спину и коротким движением руки отсылает прочь всех посторонних. И после этого смотрит только на чародейку, ни на секунду не отводя от нее взгляда. — Присаживайтесь. Как вы себя чувствуете? Всем ли вы довольны в моем дворце? Нет ли жалоб?
Невежливо так сразу переходить к делу, особенно когда твоя гостья еще недавно шаталась по задворкам твоей империи в непрезентабельном виде и вела себя как деревенская сумасшедшая. Император сплетает пальцы в замок и скрывает за ними уже более явную улыбку — ту улыбку, которую узнают только немногие хорошо знающие его люди.
— Я, признаться, был удивлен, узнав, что вы решили снова посетить Эббинг, – он опускает руки на стол, и они даже не подрагивают. — Что уж там, я был удивлен, что вы вовсе способны наносить визиты куда бы то ни было: до меня доходили слухи о вашей смерти. Приятно видеть вас живой и… здравствующей.
Помолчав, император все же задает тот вопрос, ради которого пригласил сюда чародейку:
— Где девочка, госпожа Йеннифэр? – он все еще говорит вежливо. И даже все еще улыбается. Он просто пока не решил, есть ли причины вздернуть чародейку за то, что она бросила Цириллу неизвестно где.

Путешествие было…спокойным. Что первая его часть, которая пролегала по суше, от Винтерфелла до Белой Гавани, что вторая, морская – то время, что Старк добиралась до Драконьего Камня. Северяне не наткнулись на банду разбойников, ни попали в свирепый зимний шторм.
В пути ничего не мешало Сансе думать.
Насколько Санса радовалась, когда вместе с отцом и Арьей покидала Север впервые, настолько ей было не по себе теперь.  Внешне это никак не проявлялось - уж чему-чему, а самоконтролю жизнь леди Старк научила сполна. Нет, походка её была уверенной, спина гордо выпрямленной, а с лица не сходило выражение спокойной доброжелательности. Но внутри... Несмотря на знание того, что эта поездка необходима им с Джоном, необходима Северу, к которому из-за Стены приближалась армия холода и смерти, угрожая уничтожить живых, ей всё равно было несколько не по себе.
Первая поездка на юг Сансе ничего хорошего не принесла.
Она опасалась, что вторая будет подобна первой.
Смотря с борта открывающего корабля на отдаляющуюся Белую Гавань, Санса чувствовала, что Север покидать ей очень не хочется. Она Старк, место Старков на Севере - Санса через многое прошла, чтобы это понять.
В тот миг она решительно задавила в себе минутную слабость, и, бросив последний взгляд на северный берег, развернулась и ушла в каюту. Это была её идея. Санса долго уговаривала Джона, добиваясь того, чтобы он передумал отправляться на Драконий Камень самостоятельно, отправив вместо себя сестру. Многое ещё напоминает о владычестве Болтонов, коротком, но принесшим столько боли Северу, разделившему его на две части. Джон слишком недавно стал королём, и слишком хорошо Сансе помнилось, что многие лорды, века служившие Старкам, легко признали себя болтонскими знаменосцами. Кто-то по зову сердца, кто-то испуганный Красной Свадьбой - у всех были свои причины. Как поведут они себя, если Джон, только-только став королём, сразу же покинет Север? Да, они присягали ему, но нет такой присяги, что нельзя не нарушить. Нет, он нужен там, на Севере - упрочить вырванную из ободранных болтонских лап власть Старков, подготовить истерзанный Север к зиме, к встрече армии короля Ночи, что медленно, но неумолимо приближается к Стене. Сансе казалось маловероятным, что простоявшая восемь тысяч лет Стена, построенная самим Брандоном Строителем, вдруг падёт. Но червячок сомнения всё же грыз, подтачивал изнутри - а вдруг это всё же случится?
Дейнерис Таргариен, занявшая Драконий Камень, отправила им приглашение. То, что договариваться с ней придется, прекрасно понимали и Санса, и Джон. Так или иначе, им нужен был союз с правителем Драконьего Камня, на котором были залежи драконьего стекла. Нужен союз с драконьей королевой, собравшей немалую армию. Нужен союз с той, что возродила к жизни драконов.
Против угрозы из-за Стены. И против Серсеи. Санса не испытывала иллюзий, что Ланнистер оставит в покое северян, махнет рукой на Старков, свергнувших ставленников Железного Трона, и провозгласивших нового короля. Нет, она так просто не стремится с тем, что Север уплывает из её цепких рук, и после небольшой передышки наступит новый виток войны Пяти Королей (где теперь все те короли, что начинали её?). И Санса не хотелось вечно быть настороже, ожидая удара с юга от той, что ненавидит её семью и её саму.
Нет, от Серсеи надо избавиться.
Санса, привычно выпрямившись, медленно и величественно вошла в тронный зал. Леди Бриенна шагала рядом с ней, как всегда суровая, как всегда настороже.
Санса бегло и цепко оглядела помещение, такое же суровое, такое же мрачное, как весь замок. Века он принадлежал Таргариенам, повелителям драконов, и следы их пребывания были повсюду.
И вот тут снова одна из них. На троне в глубине зала сидела Дейнерис Таргариен, последняя из некогда правящего Семи Королевствами рода. Санса остановилась, дожидаясь, пока стоявшая рядом с Таргариен девушка представит драконью королеву, и пока Бриенна, в свою очередь, представит её. Она рассматривала королеву Дейнерис, пытаясь понять, что она за человек, есть ли на ней печать безумия короля Эйериса, или перед ней скорее Эйгон Завоеватель в женском обличье.
А ведь она всего несколькими годами старше меня.
Санса, дождавшись, когда Бриенна закончит и наступит тишина, склонила голову в тщательно выверенном приветствии. Не слишком низком, унижающим её достоинство, но и не так, чтобы кивок был еле заметен и был воспринят как оскорбление.
В конце концов, не только королева Дейнерис была нужна Старкам. Армия Севера могла стать драконьей королеве хорошим союзником, и Санса это прекрасно понимала.
- Я рада наконец увидеть вас, Ваше Величество, - голос Сансы звучит спокойно. – Мой венценосный брат отправил меня к вам, искренне надеясь, что наша совместная встреча окажется плодотворной, и положит начало долгому сотрудничеству и искренней дружбе. Он передаёт свои сожаления о своей несостоявшейся с вами встрече. Но увы, - неотложные дела на Севере сейчас требуют неотрывного присутствия короля.

[indent] темари иногда кажется, что ещё чуть-чуть, и она разорвётся. на две неровные части, два неравных по размеру куска. один из них навеки останется в родной суне, гакурезато, скрытой среди жёлтых песчаных дюн, укрытой в ущелье среди безжизненных скал, маленький островок безопасности. изнуряющая, изматывающая жара днём, высасывающая силы и влагу. и кинжально-острая прохлада, спускающая по ночам на раскалённую за день пустыню, укрывающая собой и её, и гордую деревню шиноби. они, пустынные жители, привычны к такому, и жалобы посещающих деревню торговцев из прочих стран не выслушиваются тут не иначе, как с усмешкой. для таких – презрение, снисходительная жалость. они слабые, не знают, какой драгоценностью может быть вода, им непривычна суровость песчаных бурь.
[indent] суна – суровое место, где живут суровые люди. но для темари это место было родным. и люди эти строгие, жёсткие, - её люди. в деревне, скрытой в песке, умерли её мать и дядя, там её научили быть шиноби, там прошло детство куноичи – непростое, нелёгкое – но её. там она знала каждого жителя, и все знали её тоже знали прекрасно, она там своя. и там живут её братья, и темари считала/знала, что обязана быть рядом с ними. присматривать. помогать. защищать.
[indent] даже если гаара с канкуро не нуждались совсем ни в присмотре её, ни в помощи, ни в защите.
[indent] себя положить, чтобы хоть ненамного облегчить жизнь деревни, если надо, то и жизнь возложить на её алтарь. всё это – мечты темари, всё это в ней сидит глубоко – не вытравишь из плоти, из крови, из костей. и потому суна всегда была  частью темари, а темари – частью суны.
[indent] это – одна её часть.
[indent] вторая…
[indent] разорвись темари на две части, вторая из них осталась бы тут, в изумрудно-зелёной конохе. в шелесте её листьев, хранимых каменными взорами каге. меньше внимания, меньше проблем, меньше надо себя держать. можно забыть о необходимости быть в десяти местах одновременно, о горе бумаг, с которыми темари помогала разобраться гааре. о проблемах, которые надо решать здесь и сейчас - несмотря на время суток, усталость и нестерпимое желание послать всё к шинигами. в конохе она – посланник. и пусть он тоже занят с самого утра, но после завершения всех дневных дел можно вздохнуть. выдохнуть. позволить себе расслабиться, побыть не сестрой/джонином суны/одним из доверенных лиц казекаге, но просто темари. не полностью, не до конца  - посланник должен блюсти лицо, ведь в ней тут видят суну. но всё же, всё же…
[indent] и ещё в конохе жил шикамару. во время их встреч и прогулок совместных, внутри неё, казалось, ломались, растворялись, уходили в тень все должно_надо_необходимо, которые окружали её каменным коконом. они трескались, подобно тончайшей скорлупке. все обязанности, все ранги отодвигались за горизонт окончательно_безповоротно.
[indent] о нет, вторая часть темари не просто осталась бы в конохе – она запуталась бы в тенях шикамару, растворилась в его ухмылке. такие мысли куноичи гнала прочь, не давая себе время не то, чтобы обдумать, проанализировать их. темари они не нравились, темари они раздражали. зависеть от чего-то ещё, кроме суны и братьев, ей непривычно. она сильная. цельная. со всем привыкла справляться сама, и с душевным равновесием своим в том числе.
[indent] она просто немного устала. вот и всё. всё дело в этом.
[indent] а не в наре – он тут не причём, совершенно.
[indent] темари стоит, прислонивших к одному из деревьев, скрестив руки на груди. в суне деревьев таких не растёт – а жаль. минута течёт за минутой, и темари всё больше злится – на него, на себя. говорит себе, что не собирается на месте больше топтаться, ещё секунд двадцать – и точно уйдёт. но секунды эти проходит, за ними следующие …
[indent] темари всё не уходит.
[indent] шикамару наконец появляется, и облегчение при виде его сменяется раздражением. темари хочет всё высказать, но что-то её останавливает.
[indent] выражение лица?
[indent] взгляд?
[indent] слова, откровенно фальшивые? 
[indent] - не надо, - темари качает головой. – ничего не говори, - она не любит неловких оправданий, не любит, откровенной неправды. уж лучше молчание.
[indent] она смотрит в его тёмные глаза, пытаясь понять/разгадать, о чём думает сейчас шикамару.
[indent] - ты как? – спрашивает осторожно, чувствуя, что неверная интонация, взорвёт воздух вокруг них взрывной печатью.

[indent] Тепло, светло и мухи не кусают. Примерно такие ощущения вызывали Альпы в Австрии своими красками. Милые альпийские домики, собранные в не менее милые деревеньки, зеленые луга, разноцветные цветы, коровы с колокольчиками, напоминавшие небезысвестную Милку, правда, не такого цвета, но перекрашивать рогатое животное рисковано, вдруг сдохнет. Не хватало какое-то мелочи, и будет полная идиллия, но отвыкшую от подобной пасторали Наташу потряхивает от картинок, от чего на педаль газа она жмет с излишним усердием. Навигатор ведет ее витиеватой дорогой, давно заброшенной из-за местных легенд о вое из-под земли и страшных неописуемых монстрах, которые оттуда поднимались. Суеверный деревенские жители легко верили в подобное, пытливый аналитический ум Наташи, помноженный на сны, говорит о том, что все не так, как кажется.
[indent] Место ранения все еще неприятно тянет, о зашивающие шрамы трется костюм, который Наташа переодела пару поворотов назад. Она вкидывает в себя несколько пилюли, запивает половиной воды из бутылки. И пытается не думать, что безбожно обращается с телом, сейчас лишенным сыворотки. Ей придется решать этот вопрос, если она выживет в ближайшие пару недель. Если вернется в Ваканду, чтобы подтвердить или опровергнуть проблемы деградации клеток, возникшие, скорее всего, в результате клонирования. Не стоило покидать гостеприимных хозяев в лице Т'Чаллы и Шури, но сны все больше спать не давали. Мерещились слишком четкие картинки, настолько четкие, что Наташа знает весь путь до лаборатории Аненербе. Уверенная, что это именно их лаборатория.
[indent] С небольшой площадки открывается вид на долину. Стадо коров, пастуха, горную речку. Вдалеке что-то блестит, озеро, наверное, то самое, которое было несколько часов назад по пути. Наташа проверяет оружие, несколько обойм, рассовывает все по карманам пояса. Захлопывает дверь машины, та приветливо пищит сигнализацией.
[indent] - Да, именно то, что нужно, - с долей сарказма отзывается на этот звук. Впрочем, пусть будет закрыта, если все обойдется, уверенность в этом, правда, не высока, не придется возвращаться пешком. У Романовой нет связи ни со ЩИТом, ни с Мстителями, ни с чем, чтобы ни происходило, у нее почти нет связи с реальным миром, лишь попытка выяснить, что опять в ее голове вызывает бардак. - Гребаный медведь.
[indent] Медведь тоже приходит по ночам. Говорит человеческим голосом, беспощадно напоминает, что друзей не осталось. Что за последний месяц работы на Дарк Рум, Наташа потеряла всех, с кем была так или иначе связана. Но аналитике тут не место, случилось и случилось. Если она начнет анализировать и думать, она сломается. Наконец, сломается. Уже до самого конца.
[indent] Дальше путь идет тропинкой. Солнце нещадно жарит, аромат цветов поднимается выше, наполняет воздух, впивается в ноздри, и не хватает чистоты воздуха. Горный воздух, ага, тот самый полезный и прекрасный. Ну может в другой ситуации Наташа оценила бы, а поднимаясь наверх она тянет вниз язычок молнии, чуть открывая костюм, и думает о том, что зимой было бы лучше.
[indent] Или нет.
[indent] Позади метров пятьдесят пути, впереди козырек, площадка, вход в пещеру, которой не видно. Но она тут точно есть. Наташа знает. Перед ее внутренним взором встают цифры кода для открытия двери. Но четкий звук металлического приземления, такой знакомый, останавливает, заставляет обернуться, едва ступив на площадку. Вдова медленно оборачивается, оказывается лицом к маске Железного человека. Хотя нет, не именно так. Несколько метров и главная мысль - знает ли?
[indent] - Тони.
[indent] Ни вопросительной, ни утвердительной интонации. Спокойствие и толика безразличия, простая констатация факта. Нежданная встреча, и быстрый взгляд вниз, лететь неприятно будет. Выживет, но кости переломает. Возможно, это очередной финал без права выживания.

[indent] Она берёт на себя слишком много, как и всегда; пока мозг поддерживает телепатическую связь между сражающимся отрядами мутантов и людей, тело переходит на голые инстинкты. Часть пси-энергии уходит на создание и поддержание оружия: в ход идёт всё от клинков до огнестрельного оружия, которое в её исполнении стреляет во врагов сгустками сконцентрированной разрушительной энергии, правда, от оружия дальнего действия приходится отказаться, когда враги подбираются слишком близко.
[indent] В пылу битвы Брэддок забывается настолько, что пару раз чуть не задевает союзников, благо, острота реакции не позволяет допустить непоправимого. В какой-то момент они оказываются спина к спине с Росомахой; Логан, разгорячённый битвой, выглядит поистине ужасающе, но в его мыслях Бетси находит и образ себя, перепачканной кровью и грязью, растрёпанной и совершенно дикой. И ей нравится то, что она улавливает в его голове, в которую даже не пытается залезть; всё это лежит на поверхности.
[indent] Биться с Логаном на мечах в качестве тренировки — одно из её любимейших занятий в мирное время. Биться с Логаном насмерть против армии врагов не на жизнь, а на смерть — то ещё испытание. Росомаха рискует, зачастую слишком сильно, и у Псайлок то и дело перехватывает дыхание, хотя она точно знает, что Таносу нужно что-то посерьёзнее армии марионеток, чтобы хотя бы приостановить пыл вошедшего в раж друга. Ведь ни одной силе на свете не под силу убить Логана — это истина, врагу недоступная, а потому обречён на поражение здесь только он.
[indent] Бой оканчивается, как это всегда бывает, внезапно, будто щёлкнули переключателем.
[indent] Бетси падает на колени, оружие моментально развеивается за ненадобностью, а она хватается за голову и массирует виски, мысленно мечась от союзника к союзнику в попытках выяснить, что происходит. Победили? Можно выдохнуть, собраться с силами и идти считать павших? Где-то ещё идёт бой, и нужно спешить на подмогу? Облегчение от завершения сражения в один момент сменяется тревогой, когда в мыслях других людей и мутантов Элизабет улавливает панику, страх, отчаяние и боль. Коктейль чужих эмоций, сопровождающий мысли, выходит настолько сильным, что телепатическая сеть одномоментно рушится, вышибает её из транса, отдаётся резкой болью во всей голове. С громким всхлипом Псайлок теряет равновесие и чуть не встречается лицом с землёй, но её вовремя успевает перехватить стоящий рядом Логан. В голове царит сумбур. Проморгавшись, она осматривается по сторонам, и от картины того, как люди на её лазах рассыпаются в пепел, в горле застревает воздух.
[indent] — Л-логан?.. — она встречается с ним взглядом, растерянная и дезориентированная внезапным и резким обрывом связи.
[indent] Рука Росомахи на её плече вдруг становится какой-то лёгкой. Тело сковывает ужасом. Бетси хватает друга за плечо, но её рука лишь проходит через пустоту… через пепел. Она хватается за его мысли, ловит их, ловит до самого конца. Логану не нужно говорить, и он знает это. Знает, как и то, что она расплачется, если он хотя бы подаст голос, а пока слёзы просто стоят в глазах и не смеют скатываться по щекам. Брэддок трясёт, но она не даёт себе возможности упасть в истерику.
[indent] Росомаха бессмертен. Это истина. Росомаху нельзя убить. Истина, недоступная Таносу. И потому Росомаху просто стирают из этого мира.
[indent] Его и ещё десятки, сотни, тысячи союзников. На затихшем боле боя царит тишина. Псайлок закрывается от чужих мыслей и чувств непроницаемым щитом, прячет лицо в ладони и плачет, переживая свою собственную трагедию. Внутри пусто. На языке кровь — кажется, она в бою разбила губу, но заметила это только теперь. «Я не имею права на слабость. Только не я, я должна собрать мутантов, должна помочь людям, потому что я могу», - говорит она себе, пытаясь найти отсутствующие силы двигаться и жить.
[indent] — Я должна, — глухо повторяет она вслух, прежде чем смахнуть слёзы и резко подняться на ноги.
[indent] Сконцентрироваться получается только после дыхательной гимнастики; в первую очередь Псайлок глушит свои собственные эмоции и восстанавливает связь с мутантами. Она не пытается обращаться к ним - сказать нечего - она лишь ищёт конкретных людей, и двоих находит сразу, притом вместе. Именно к ним Элизабет и спешит в первую очередь, прихрамывая на левую ногу — тоже, видимо, не заметила в пылу боя, как подвернула.
[indent] — Джин! Анна! — она останавливается в полуметре, запыхавшаяся, но на вид спокойная и собранная; лишь на вид, Джин этим не обмануть, но Шельме знать правду не обязательно. — Отлично, вы в порядке. Отлично… Нам нужно собрать мутантов. Пока все ещё в шоке, могут начаться стычки, если вдруг кто-то вспылит или даже просто косо посмотрит не в ту сторону, а нам сейчас не нужны лишние проблемы. Боги… чёрт! Скотт и Реми тоже? Чёрт, чёрт, чёрт!!!
[indent] Псайлок ругается грязно, долго, но снова приводит себя в норму парой дыхательных техник. Если она сейчас не возьмёт себя в руки и не организует мутантов, кто этим займётся?
[indent] — Джин, давай объединим силы и дадим остальным ориентир? Мы, чёрт возьми, Люди Икс. Если мы сейчас не позаботимся о тех из нас, кто уцелел, то кто позаботится? Возможно, получится дотянуться и до Мстителей, тех, кто бился в авангарде. Они должны что-то знать о произошедшем. Неужели мы… проиграли?

Напряжённый взгляд следит за медленными, деревянными движениями, впивается в них, пока Джейн хмурится, точно готовясь к удару, готовясь встретить злейшего врага или какое-то чудовище, перед лицом которого ей нужно изо всех сил крепиться. Она намертво прирастает к полу, точно корнями, как будто встречать намерена напор очередного Властелина, не меньше, и Джейн, сердито сопя, заставляет себя стоять твёрдо.
Раз решила идти до конца — Джейн дойдёт.
Но вся эта нарочитая жёсткость и твёрдость, безотказно помогавшие ей в самых тяжёлых боях, рассыпаются вдребезги, когда чужая фигура поворачивается к ней лицом Джона Шепарда. Улыбается, как улыбался он, и шуточки отвешивает точно такие же. Джейн пронимает этим, бьёт смачно кулаком под дых, прошивая незнакомым и пугающим чувством. Ей словно показывают куклу, идеально сконструированное подобие, точнейшую копию, о рукотворности которой Джейн прекрасно известно. Ей подсовывают какую-то обманку, что-то ненастоящее и искусственное, чего не может быть в желанном ею виде, и, точно зная об этом обмане, она в ужасе видит, насколько это подобие… Достоверно. Насколько этот Джон похож на её мужа: не внешне даже, а в этой манере отшучиваться, во всех крошечных проявлениях, что отличают оригинал от подобия, и этой схожестью дразнят, играются с разумом и с пониманием настоящего.
Насколько этот Джон — тот самый, к чьему мемориалу на Алкере она возвращается каждый год.
Джейн пугается этой схожести. Ей проще убедить себя в обмане, чем поверить в чудесное возвращение с того света. Тем более, когда в деле замешаны террористы из Цербера, не пользующиеся у неё никаким доверием, а только вызывающие подозрения на грани враждебности. Джейн пугается, как не пугалась ни видений, ни Жнецов: в их существование и то было легче поверить, с ними ясно, что делать.
Джейн Шепард — образцовый солдат, и рефлексы на такой случай у неё срабатывают исправно. Когда она встречает что-то пугающее и не знает, что делать, она достаёт ствол.
«Хищник» снова выхватывается, автоматически раскладывается в двух руках из компактного состояния и ловит Джона на линию прицела.
Это чёртово «рыжая» бьёт Джейн сильнее, чем кулак в полной броне.
Не найдя подходящих слов, она со смаком выдаёт:
— Пошёл ты.
И это даже не звучит угрожающе. Скорее — как раньше.
Она по-прежнему не опускает пистолет, пристально разглядывая новоявленного Джона в попытках выискать неточности, несовпадения, что-нибудь, что укажет на обман. Но кроме потрёпанного, потасканного вида и полного отсутствия внешних повреждений (если не счесть за таковые едва видные просвечивающие прожилки у него на щеках), Джейн не находит ничего. Славно ублюдки постарались, нечего сказать.
Совсем как настоящий.
— Знаешь, вдовой быть неплохо, — она даже не пытается скрывать наигранность своей нарочитой небрежности. Жмёт плечами — выходит дёргано. — Разве что скучно иногда.
Её «неплохо» — это в очередной раз трещащее по швам спокойствие, очередное неотложное дерьмо, с которым она совершенно не знает, что делать, и вечная нужда Альянса в ней. Это чужие проблемы и её ответственность, с которыми Джейн встречается совершенно одна, и это неожиданное откровение: ей в сотню раз труднее избавляться от угроз катастрофического масштаба, когда рядом с ней никого нет. Никакой больше команды, кроме сменяющих друг друга обычных вояк из Альянса: все разбежались, разошлись по своим делам, утратив (с чего бы?) необходимость спасать разом всех от угрозы Жнецов. Джейн не на кого положиться, кроме себя, у неё нет надёжного подспорья рядом и нет Джона — стороны во многом ей противоположной, а потому уравновешивающей, на многое помогающей посмотреть иначе и принять подходящее, ей в голову не приходящее решение. И раньше, когда она была рядовым, малопримечательным военнослужащим Альянса, ей это одиночество никак не докучало, не осложняло жизнь. Раньше проблемы были меньше, и только её сил для этого было более чем достаточно.
Ей в самом деле, несмотря ни на что, не хватало Джона эти два года. Но это всё равно «неплохо».
Хуже, наверное, ещё может быть.
Да?
— Выглядишь неплохо, — добавляет Джейн. — Для мертвеца так вообще свежак.
Ей почему-то надо закрывать это в себе. У Джейн это почти физиологическая потребность: быть образцово сильной, железной, чтобы другие находили в этом утешение. Джейн чувствует нутром: в ней нет на самом деле той беспечности, с которой она разбрасывается такими легкомысленными словами. Но она, кажется, разучилась давно эти эмоции разбирать.
Пальцы перебирают по рукояти пистолета. Джейн мнётся: ни выстрелить, ни опустить.
— Скажи ещё что-нибудь идиотское, — выдаёт она вдруг. — Что может сказать только Джон, а не синтетик Цербера с твоим лицом.
На самом деле манера отшучиваться, улыбки, жесты, — это внешние признаки, которые легко подметить и повторить, если какое-то время внимательно за человеком наблюдать. Это не так уж тяжело, если подходить к проекту основательно, загодя.
Уж если Цербер смог собрать (подобие) человека, они наверняка постарались сделать его достоверным.
«Скажи что-нибудь, что скажет только Джон». Проверка, как в тех глупых фильмах, которые они смотрели вместе очень-очень давно, когда ещё не были мужем и женой, а мир ещё не понёсся в пропасть.

Мысли курсируют от привычного уже «а что если» в разных вариациях до внезапного «ощущения не те». Джон едва не теряет нить мысли — своей и чужой, — едва успевает осмыслить сказанное Джейн и одёргивает руку, делая полшага назад. Действия разнятся со словами, слова разнятся с мыслями. Глядя на ладонь, без шрамов, с тонкими, едва заметными — или они ему привиделись? — нитями имплантов под кожей он думает о том, что ощущения — не те, что такое знакомое ощущается теперь иначе, но от этого, конечно, знакомым быть не перестаёт.

Это ощущение он, словно что-то осязаемое, растирает кончиками пальцев, чуть хмурясь.

— Да, мне рассказали про колонии и дали… отчёты? Скажем, так. В общем, всю информацию, которую они собрали по этим случаям. Я удивлён, — отвлекается, и словно выныривает из-под воды, почти светлея лицом, переставая хмуриться и залипать на собственную лапу; отвлекается и поднимает взгляд на Джейн, криво ухмыляясь, — или скорее нет, не удивлён, что Альянс нихрена не делает, а лишь затыкает там, где прорывает.

Или может быть нет, может удивлён. А может не испытывает ничего. Внутри поднимается что-то, слабо, отдалённо похожее на панику. Чуть резким движением Джон стирает с шеи фантомную испарину, трёт ладонью затылок и отступает ещё на шаг назад, чтобы, в конце концов, сесть на край кушетки, на которой часом ранее валялся под пристальным взглядом очередного спеца, проверяющего очередные показатели в огромном списке, который Джон никогда в глаза не видел.

Хочется как можно проще сказать Джейн, что он — не милость, что всё было бы так в любом случае с Джейн или без, что она — его условие, без которого он не собирался работать. Или, может, работал бы с меньшей отдачей, пытаясь найти наименее травматичный путь обратно к жене самостоятельно.

Кто знает. Теперь уже всё так, как есть. Здесь и сейчас.

— Вообще, — говорит он осторожно, цепляясь пальцами за край кушетки и глядя в одну точку перед собой, — всё немного наоборот. Ну, с моей точки зрения. Или с их. Ты — это что-то вроде лакомства для зверя, который работает за похвалу, — усмехнувшись, он чуть дёргает головой, но так и не поднимает взгляда, задумчиво закусывая губу и подбирая слова — так тщательно, будто передвигается по минному полю. Возможно, в каком-то смысле, так оно и было — отношения с Джейн сейчас вполне напоминали минное поле, целое марево обломков и мусора на пути неповоротливого дредноута. Одно неловкое движение и процент защиты неумолимо падает, а ершистое покрывало из помех всё не заканчивается. — Понимаешь, они вернули бы меня и так. И то, что ты здесь — это лишь моя прихоть. Они извлекут из этого выгоду, конечно, но… Я не знаю, был ли у меня шанс отказаться, — выговаривает медленно, сильнее сжимая пальцы на краю кушетки. — Потому что я даже не думал отказываться. Условия работы, ресурсы, возможности. Всё то, что Призрак говорит… То, что он предлагает — это то, что я могу делать, понимаешь? Могу. И хочу. — Подняв взгляд и глядя на Джейн снизу вверх, Джон, наконец, слабо улыбается, перестав выискивать внутри себя то, что вызывает странное, дрожащее, словно потёкшее тулово ханара беспокойство. — Да, я им обязан, но… Я не чувствую обязанности. Я не… блядь. Оратором всегда была ты, окей? Я хочу работать на Цербер. И я буду на них работать. Это та единственная мысль, которую я пытаюсь сказать.

Миранда где-нибудь за стеной, перед мониторами, с замьюченым микрофоном внутренней связи хохочет — наверняка, Джону даже представлять особо не надо.

этот город пахнет свободой, распирающей мертвые легкие – хочется ее сжать в кулак и душить, пока что-то не треснет, не надломится, не подчинится, не сотрется в порошок между каменных костяшек посиневших пальцев; хочется наступить ему на глотку тяжелой подошвой своих ботинок и наблюдать, как в тысячах глаз его подобно трещащей изморози расползается страх. животный, назойливо дергающий за ниточки безусловных рефлексов, вводящий в непробиваемый ступор (давящий, повышающий кровяное давление), расходящийся покалыванием сотен иголок по смертному телу и разворачивающий живое нутро консервным ножом с небрежностью неумелого мясника.

(тяжелые багровые капли в мыслях отбивают этому городу посмертный гимн, падая на сырой асфальт и грязные, изодранные одежды).

волосы валери путает прибрежный порывистый ветер, разносит ее запах по докам, скользя по влажной земле, вылизывая бензиновые разводы на лужах и теряясь в иссохшей листве, предостерегая о появлении хищника – тени хаотично расползаются по облезлым стенам, извиваются, словно змеи и еле слышно шипят; огонь ее локонов поджигает сливающийся с тьмой горизонт, во тьме глаз ее тонет молодая луна – и вэл усмехается. она смотрит на город, который (разумеется) падет к ее ногам такой верный, покорный, ручной, и будет сопеть, как послушный, ласковый пёс – осталось лишь затянуть потуже свой поводок.

она смотрит и видит само совершенство.

этот город отзывается в мертвом сердце шелестом грязных банкнот, грохотом выстрелов, расходящихся эхом по истрескавшимся переулкам, и звоном бокалов, заглушающим джаз. валери вальяжно ступает среди чужих теней, пляшущих под неугасаемыми огнями французского квартала, она проникает в самое нутро города с надеждой в клочья его разорвать, дабы построить на сих обломках свой дом – наш дом – глубокими шрамами на земле разойдутся вопли шабаша и его пронзительные молитвы.

тьма услужливо лижет ей пятки, даже когда ярко сияет свет. он слепит, мешает, заставляет по-человечески недовольно морщить вздернутый нос – гримасы недовольства еще с зарождения революции так прочно врезались в камень ее лица, что временем это не стереть, ножом вряд ли срезать. но валери знает, что когда-нибудь – обязательно – мир грянет во тьму; когда-нибудь он будет ею захлебываться.

этот город пахнет выпечкой, канализационными отходами и ядом красок шумного марди-гра; смертные вокруг заливаются смехом и ядреной текилой, их жилы агрессивно пульсируют, гоняют горькую кровь, отбивая последний свой такт – три, два, раз – алые капли стекают по стынущим предплечьям кого-то, кто больше не скажет ни слова. валери морщится – вновь – только от горькой досады, ведь гораздо вкуснее ужин становится, если как следует его напугать.

она несется по переулкам, ползая тенью по стенам, подолам летящих за своими хозяевами плащей и разбитым бордюрам; чем ночь темней, тем легче становится сама вэл. этот город волшебен, но он все еще отдает чужим запахом – лощеной, вылизанной камарильи и грязных анархистских собак. валери морщится – да, еще раз, – главной ошибкой в любой войне является неверная оценка противника, посему… посему, визит выдавленной из недр изгнившей души любезности никому не навредит.

политика – не ее. но валери никто даже не спрашивал.

этот город скрывает в себе нечто родное, притертое, ранее с болью отодранное от оголенной кожи – далекое и в то же время чересчур близкое; орлеан мурлычет на ухо французские песни с неприятным акцентом, от него несет европейской живостью, измазанной чужим колоритом.

а еще он издает весьма знакомый чуткому уху лай.

фрэнк. его конура поистине напоминала вэл заброшенную собачью будку – редкое присутствие гангрела здесь выдавал лишь едкий животный запах (однажды почувствуете – вряд ли забудете, эти твари весьма специфически бьют по обонянию лишь одним нахождением рядом с вами). и валери знает – ее он не тронет, пусть и вторглась она на его собственную территорию; кишка, блядь, тонка.

– incroyable, эта послушная гончая уже в курсе всех событий. неужели, за эти долгие годы ты чему-то таки обучился, а? – царапая тонкими когтями поверхность заваленного фотографиями и разнообразными неаккуратными записями стола, вэл даже не подняла взгляда на стоящего в дверном проеме знакомого.

– необузданное животное ранее – нынче пешка загнивающей камарильи. занятно. может, свобода не пошла тебе на пользу, щеночек? – обернулась, – да и у моих ног ты нравился мне гораздо больше.